Джон Ридли - Путь к славе, или Разговоры с Манном

Таков был мой план.

Но теплая ночь, действие спиртного, выпитого после представления, замедлили мои шаги, а в ушах у меня все еще отдавались эхом недавние аплодисменты, ласкавшие слух: от всего этого моя голова кружилась и переставала соображать. Я шел пешком, и мне это нравилось. Прогулка доставляла мне удовольствие. И я подумал — а что, раз при мне есть эта полицейская карточка, предписывающая «не трогать этого черномазого», почему бы мне не дотопать до «Мэдисона» пешком? Может, на это уйдет не больше времени, чем на поиск телефона и ожидание нового такси — черного такси. Ну да. Мне показалось, что разумнее пойти пешком.

Вскоре я заблудился. Не то чтобы бесповоротно. Просто алкоголь в сочетании с эйфорией рассеяли мое внимание, и я пару раз свернул не туда. Я видел за деревьями огни прибрежных гостиниц и различал вдали низкий горизонт Майами, но каким-то образом сбился на дорогу, которая увела меня от пляжа, но не привела в город.

Темная дорога.

Ну ладно.

Ладно. Подумал я. Тогда пойду обратно — так же, как пришел. Пойду обратно, найду этот телефон и вызову это такси.

Я так и сделал — повернул назад. Особенно не волновался, решил, что выкручусь. Если я вообще о чем-то и думал, то только о том, как вместе с Сидом посмеюсь над самим собой — надо же, попытался проложить пионерскую тропу и так крупно облажался.

Не очень я заволновался и тогда, когда сзади засветились фары и меня сначала догнала, а потом обогнала какая-то машина.

Машина. Просто машина.

Машина проехала еще тридцать, сорок ярдов… а потом ее задние фары из тусклых сделались яркими.

Она затормозила.

Тут я заволновался. Чуть-чуть. Чуть…

Машина остановилась — не поехала дальше и не покатила назад. Я тоже не двинулся с места. Единственными звуками нашего противостояния были гул работающего вхолостую мотора и мое частое дыхание. Никаких других звуков я не помню. Только я — и эта машина.

Над бампером зажглись яркие лампочки. Машина поползла в мою сторону.

Теплая ночь вдруг стала жаркой.

Я по-настоящему заволновался.

По-настоящему заволновался, но не трогался с места. Мой ум лихорадочно заработал, просчитывая бесчисленные варианты тех действий, которые можно было бы предпринять вместо того, чтобы стоять столбом, — но тело мое отказывалось даже шелохнуться.

Это была всего лишь машина. Всего лишь…

Машина — развалюха кремового цвета. Марку и возраст было не разобрать из-за вмятин и пятен ржавчины. Она поравнялась со мной. Внутри сидели трое. В темноте мне было их не разглядеть — я только понял, что там три белых парня. Двое спереди, один сзади.

Тот, что был за рулем, протяжно спросил меня:

— Ты чего тут делаешь, парень?

— Иду домой. — Я с трудом выговаривал слова, и прозвучали они нервозно.

— Говорит — домой идет. — Тому типу, который сидел рядом с водителем, мой ответ не понравился, и он повторил его для остальных.

Водитель заявил:

— Тут черномазые не живут.

— Я тут не…

— Что-что, парень?

— Я тут не живу. Я из другого города.

— Говорит, он не отсюда. — Это опять парень, сидевший рядом с водителем, «переводил» другим то, что я сказал. Третий — тот, что сидел сзади, — молчал: просто лениво прислонился к дверце рядом с сиденьем и жевал что-то, что, видимо, постоянно было у него во рту.

— Ага, он не местный черномазый. — Они говорили обо мне друг с другом. Говорили так, словно меня тут и не было. — Ни один местный черномазый не будет таким идиотом и не станет шляться по ночам, раз это запрещается.

Я показал им свою полицейскую карточку, пытаясь объяснить, что мне «позволено» находиться на улице после наступления темноты.

— Да плевал я на все эти карточки, — отрезал водитель.

А тот, кто сидел с ним рядом, быстро высунул из окна машины руку и выхватил карточку из моей руки.

Я не оказал сопротивления. Страх как будто парализовал меня.

Парень небрежно взглянул на карточку и сказал:

— Тут сказано, ему можно находиться на улице после комендантского часа.

— А ты что — какой-то особенный черномазый? Может, ты черномазый Иисус?

Слово «черномазый» срывалось у них с языка так же легко и просто, как злость. И с той же легкостью, с какой они выговаривали это слово, другое слово вдруг стало слетать с моего языка:

— Сэр? Нет, сэр. Во мне нет ничего особенного, сэр. Я работаю в одном…

— Полезай в машину.

За много миль отсюда раздался гудок поезда. Это я помню. Я ясно помню этот гудок поезда, раздавшийся в ту секунду.