Ежи Пильх: Безвозвратно утраченная леворукость

Скажу лишь одно: здесь есть игра видимостей, которая заключается в том, что лишь по видимости тот, кто пишет, находится в лучшей ситуации, чем тот, кто правит, потому что тот, кто пишет, может описать взлет и падение правителя, правитель же взлета и падения писателя никоим образом даже не отметит, разве что произнесет речь над гробом, но речи правителей над гробами писателей столь же преходящи, сколь и их правительства. Преимущество пишущего — это лишь видимость, по той причине, что именно тогда, когда он решается обозначить свое преимущество, когда пробует описать взлет и падение правящего, он терпит неудачу, потому что в литературе любой сиюминутный жест чаще всего означает поражение. А если не поражение, то серьезную композиционную ошибку, которая становится поражением. Нужно писать свое, не нужно писать о тех, кто у власти (разве что чьей-то натуре это соответствует, то есть автор одержим политически — случай, достойный жалости даже в эпоху репрессий), не нужно подвергаться сиюминутным искушениям, литература это не игра ошибок. Вот какого, например, дьявола вздумалось мне писать о формировании нового правительства и теперь пугано и туманно объясняться по этому поводу, и на кой мне черт фраза о премьере-лютеранине, зачем я говорю о действительности, которая не является моей действительностью? И сколько еще раз в будущем подобный ляп — не политический, а композиционный — я ни совершу, сколько раз в ближайшие месяцы, ведомый обманчивым искушением, ни загляну в мнимый мир и под предлогом фиксирования действительности ни начну фиксировать действительность газетную (мол, правительств, премьер, Олимпиада в Нагано, Лех Валенса, Вячеслав Тихонов, Йоко Оно), ровно столько же раз в собственной опрометчивости раскаюсь и буду корректировать и переписывать все заново…

К сожалению, тут я вынужден свои умозаключения решительно прервать, потому что дверь отворилась еще шире и косматая фигура директора издательства «Знак» Ежи Ильга целиком в ней показалась, и смотреть продолжает, и ближе подходит, и вот-вот начнет засыпать меня градом предложений…

Мое намерение описать директора издательства «Знак» Ежи Ильга закончилось тем, что я угодил в больницу. Я ничего не хочу этим сказать, не делаю из этого обстоятельства никаких выводов, не обобщаю и уж тем более не стремлюсь саркастически подчеркнуть, что жаждущий описать, приблизить и разгадать природу Ежи Ильга должен — рано или поздно — оказаться в больничной палате. Никаких подобного рода забавных конструкций я не выстраиваю, тем не менее правда такова, что еще пару дней назад я собирался, подчеркиваю, собирался и уже прямо-таки начал на тему Ежи И. то и се обмысливать и набрасывать, а сегодня, после нескольких дней этих гибельных трудов, в больничной пижаме и в больничном халате я бреду по больничному коридору.

Чернявый ассенизатор чрезвычайно низкого роста спит мертвецким сном на стоящей рядом с дежурным постом койке, дьявольски смоляная щетина, монархически взлохмаченные патлы, а также имперски запущенное тело позволяют предположить, что, быть может, это не просто рядовой ассенизатор, может, это кто-то важный, кто-то высоко в ассенизаторской иерархии стоящий, может, это — кто знает — даже сам король ассенизаторов. Тяжело дышит, хрипит в хмельном сне, точно раненый буйвол, и как раз в тот момент, когда я прохожу мимо королевского ложа, над которым сияет неоновый балдахин с кровавой надписью «Пост медсестер», как раз в тот момент, когда я легчайшими шажками, на цыпочках, крадусь, чтобы не потревожить сна, полного неведомой тревоги, он внезапно просыпается, садится на своей койке и с мукой в голосе кричит:

— Где моя одежда? Где моя одежда?

— Да почем к едрене фене мне знать, где твоя одежда? — отвечает ему заспанным голосом Ендрусь с неугомонными руками.

Ендрусь брался за все возможные профессии, был гастарбайтером во всех странах мира, может сделать все что угодно, все починит, все смастерит, ловко воспользуется каким угодно инструментом, ему одинаково послушны как самая тонкая отвертка, так и самый тяжелый топор, и даже сейчас невозможно не поймать себя на мысли, будто Ендрусь по-прежнему держит в своих огромных ручищах какой-нибудь невидимый отбойный молоток или фантом иного действующего по неведомым кинетическим законам приспособления. Вездесущие руки Ендруся постоянно в движении, приводят в действие незаметные для простых смертных механизмы, переключают воздушные рычаги, тщетно пытаясь доказать недоказуемый тезис, что мир стабилен. Я прохожу мимо Ендруся с неугомонными руками, заглядываю в палаты, где другие мученики страха и отчаяния наконец заснули с каким-никаким облегчением, иду дальше, в направлении находящейся в конце коридора палаты интенсивной терапии, из которой доносится предсмертное завывание кого-то, возможно, еще живого, иду по больничному коридору, делая то, что и вы, мои смертные собратья, делали бы на моем месте. Иду, поддаваясь наркотическому обаянию среднего медицинского персонала. Глуповато улыбаюсь и бесстыдно глазею на сестру Регину, на сестру Аниту, на сестру Касю, на сестру Мариолу и (особенно) на сестру Виолу.