Ежи Пильх - Безвозвратно утраченная леворукость

Человек пера оставался одинок, ни одна из потенциальных женщин его жизни не была женщиной его жизни, они уходили одна за другой, забирали свои изысканные рукописи и пахнущие духами компьютерные распечатки и пропадали без вести.

Все женщины человека пера тоже писали. Это было ужасно. Человек пера всегда чувствовал себя в опасности перед чужим письмотворчеством, но опасность, которую для человека пера представляли другие люди пера, была частью общемирового порядка. Нужно быть осторожным с чужими книгами — так же, как нужно быть осторожным с газовыми горелками, как нужно быть осторожным на шумных перекрестках, при посадке в лифт и при оплате счетов. Чужое творчество может причинить серьезный вред, может спровоцировать духовную катастрофу, может выйти из-под контроля, может исполнить неисполненное. Может взорваться. Человек пера избегал чужого творчества, не читал книг других людей пера, не читал книг своих ровесников; в сущности, кроме живых Нобелевских лауреатов, он вообще не читал книг живых людей пера. Хороший писатель это мертвый писатель, — шептал он с ненавистью и, упиваясь язвительностью своего склонного к темным парадоксам мозга, обращался к классике. Он избегал современных книг, точно уличных сборищ, он боялся, что какой-нибудь естественный рефлекс, рефлекс простого любопытства, рефлекс зловещего восхищения, рефлекс гипнотического ужаса втянет его в пульсирующее громкими голосами и вульгарными огнями чрево. Он избегал современного ему литературного процесса и актуальных текстов, ему казалось, что это — проявление аристократической сдержанности, гарантирующей высочайшие инициации духа. К сожалению, попытка прогулки по лабиринту современности с одним Софоклом под мышкой кончилась удручающим фиаско.

Человек пера в поисках женщины своей жизни завязывал многочисленные знакомства с потенциальными женщинами своей жизни, и так неумолимо и беспощадно все складывалось, что все потенциальные женщины жизни человека пера тоже писали. Они, правда, утверждали с полнейшим единодушием, хоть и независимо друг от друга, что пишут давно, что писали еще раньше, что изливали свои мысли на бумагу еще задолго до знакомства с человеком пера, но он в это скорее не верил. Он был уверен, что именно он заронил в них творческую искру. В его уверенности была гордость, но было и отвращение. Когда он смотрел на исписанные ими листы, ему казалось, что бумага сплошь поражена следами оспы. От текстов, написанных потенциальными женщинами жизни, никуда нельзя было деться. Они присылали их заказными письмами, оставляли у дверей, исподтишка засовывали в карманы пиджаков, дотошно проверяли, ознакомился ли он с рукописью, требовали вдумчивых и хвалебных отзывов, самолично зачитывали вслух обширные фрагменты, читали по телефону, читали в кафе и читали в постели. Над темными крышами города проносился смерч из крысиной шерсти, известковой пыли и дамских манускриптов.

Последняя потенциальная женщина жизни человека пера писала новеллы, воспевающие мир безвозвратно утраченного детства. Безбрежную печаль этих рассказов усиливала помещенная практически в каждом из них более или менее завуалированная рефлексия о том, что безвозвратно утраченное детство было вдобавок пустым, поскольку последняя потенциальная женщина не знала тогда человека пера, он, увы, не был товарищем ее детских игр.

Предпоследняя вела дневник и буквально день за днем описывала все, что только можно было описать. Записывала, что ей снилось, какой она делала себе макияж, какими пользовалась помадами, каким кремом, какими тенями для век, кто звонил по телефону, с кем столкнулась на улице, какую примеряла юбку, какую утюжила блузку и на каких каблуках шла по Кармелитской улице.

Третья с конца потенциальная женщина жизни человека пера писала ему многостраничные письма, в которых предпринимала убийственно подробную вивисекцию их отношений. Чтение этих удушливых трактатов вгоняло человека пера в чудовищные депрессии, и тогда, чтобы разбавить мировую скорбь, он тянулся за стаканом.

Четвертая с конца писала совершенно невразумительные циклы поэтической прозы.

Пятая с конца в массивном, как том собрания сочинений, ежедневнике фиксировала свою бурную богемную жизнь, приемы, банкеты, вечеринки, кто с кем пришел и кто с кем ушел, кто упился вдребезги и какие имели место скандалы, записывала названия баров и какие напитки, безалкогольные и алкогольные, были ею выпиты — а закладывала она будь здоров: для хрупкой эфирной блондинки хлестала она, по правде говоря, как лошадь. Многие записи в массивном ежедневнике были сделаны неустойчивым почерком, были там невнятные рефлексии, эйфорически проносящиеся в голове после нескольких послеобеденных глюков, скромных, но весьма крепких, а еще там частенько попадались номинативные перечислительные конструкции, подробно детализирующие утренние кошмары.