Тим Лотт: Штормовое предупреждение

Теперь у нее другая жизнь, которая вполне ее устраивает. Жизнь действительно другая, свежая и пышущая теплом, как этот пирожок, от которого она откусывает маленькие кусочки и потом, осторожно прижимая салфетку, врученную вместе с пирожком, вытирает края губ. Морин шумно втягивает остатки кофе и причмокивает — тут никто не увидит, как куда-то подевались ее безупречные манеры, которые она в молодости столь мучительно в себя впихивала. Допив, она посмотрела на гроссбухи и открыла тот, который поглаживала. Она не сомневалась, что свеженькие данные, скрытые под тисненым переплетом, отменно хороши, иначе и быть не может.

В этот самый миг, когда Морин открывает гроссбух, примерно в пятидесяти милях от ее офиса на обочине перед эстакадой, ведущей в Лондон, переминаясь с пятки на носок и с носка на пятку, стоит мужчина. Он уже минут шесть раскачивается таким манером вперед-назад. Здесь на небе никаких проблесков солнца, оно обложено тучами, и моросит нудный дождь.

Люди, спешащие мимо к станции подземки, стараются на этого мужчину не смотреть. Его неприкаянность, пугающе бессмысленная улыбка и нелепые раскачиванья явно нездорового, измотанного тела заставляют насторожиться, все тут же делают вывод, что человек слегка не в себе, и предпочитают его не замечать. Между тем улыбка мужчины становится еще шире, с губ срывается даже что-то похожее на смешок, который, впрочем, заглушен шумом ползущего по тоннелю поезда метро.

Улыбка вдруг исчезает. Мужчина подносит к губам жестяную банку, крепко стиснутую в левой руке, и делает большой глоток. Опустошив жестянку, яростно ее сплющивает и бросает в лежащую рядом кучку из шести таких же искореженных. Он перестает раскачиваться. По лицу его разливается спокойствие. Мужчина закрывает глаза.

На лице его, теперь абсолютно отрешенном, сразу резче проступают все изъяны и уроны. Красные ниточки сосудов змеятся по скулам и по носу, под глазом — остатки кровоподтека. Сальные волосы, слипшиеся от грязи, стоят торчком, будто намазанные гелем, они напоминают обломанные перья на спине у раненого голубя. Углы тонких губ опущены вниз. Выражение лица не то чтобы печальное, такое бывает у людей, которым дали наркоз. Пароксизму оживления уже не под силу распялить этот скорбный рот в широкой улыбке, чтобы продолжить пантомиму веселья, изобразить улыбку, вызванную какой-то неведомой шуткой, предназначенной докучливому дождю.

Глаза мужчины все еще закрыты. Люди, идущие мимо, почти бегут. Дождь усиливается, водяную завесу ветер сносит внутрь, под эстакаду. Но мужчина не трогается с места, хотя к перрону подошел очередной поезд.

Его одежда насквозь промокла, сырость лишила ее красок, сделав не то чтобы бесцветной, но однотонной, без малейших намеков на оттенки. Это был цвет тайного далекого мира, отделенного невидимой гранью от мира, его окружающего.

Губы мужчины вдруг дрогнули в некоем подобии улыбки. Глаза снова приоткрылись. Они были как пустота. Когда-то васильковые, теперь они стали такими же, как одежда, — тусклыми и словно вылинявшими. Но вот в этой тусклости на миг вспыхивает лучик — всполох былой синевы — на уровне зелено-синей части цветового спектра, немое послание, которое некому прочесть. Веки приоткрываются чуть шире. Затем мужчина снова закрывает глаза. И делает шаг вперед. Чтобы на него не натолкнуться, поток пешеходов резко изгибается в сторону, поневоле реагируя на возникшее препятствие.

Лавина автомобилей катится и катится по шоссе, "дворники" на ветровых стеклах сражаются с ливнем, прилежно чередуя моменты ясности и мути. Когда подходят поезда, их вой сливается с ворчанием моторов, и тогда мощная стена из шумов перекрывает все человечьи голоса, заставляя разговаривающих друг с другом надрывать связки. Автомобиль и поезд, поезд и автомобиль, отлаженный ритм действия равнодушных механизмов. Промокший человек продвигается еще на один шаг. Поток пешеходов автоматически еще сильнее отклоняется в сторону.

Немного постояв, человек подходит к краю тротуара и останавливается, выжидая, когда голоса поездов и машин сольются в заглушающем все прочие звуки и ощущения дуэте. Таково условие, поставленное им самому себе, бессмысленное и запредельное: в момент оглушительного рева моторов и скрежета рельсов. И тогда все пройдет как по маслу. Поезд 8.03 запаздывает. Что-то там у них стряслось, в Стратфорде.

Наконец он слышит, что поезд приближается. И непроизвольно сглатывает. И еще раз, потом на миг зажмуривается. Хотя он очень, очень пьян (до такой степени — впервые за эти полтора года), неожиданно откуда-то из самого нутра прорывается страх. И поэтому очередной шаг — уже на дорожное полотно — получается смазанным, недостаточно уверенным, смутная тень размышления заставила мужчину на долю секунды замешкаться. И в результате несущийся мимо грузовик подминает его не полностью, а пропарывает наискосок вдоль плеча и ниже, не доехав спасительных двадцати футов. Поэтому вместо теплой, баюкающей, такой желанной тьмы его настигает какофония прорвавших забытье импульсов боли.

Читать дальше