Леонид Габышев - Жорка Блаженный

У нас в Васильевке жил Минька-дурак, и хоть сопляком был, помню, как пацаны постарше уговаривали его свое мужское достоинство показать. Он отнекивался, но если совали медяки, тут же расстегивал ширинку…

Парни продолжали свое тело похабить и как-то предложили мне сделать наколку. Согласился, и Стас, недолго думая, выколол мне на плече две огромные буквы SS.

— Эс-эс — это по-английски Жорка, Джордж, значит, — сказал он, и ребята по очереди пожали мне руку.

Как-то с дядькой пошли в баню, и он на плече заметил идиотскую наколку, а на половом органе пышные возвышения…

На другой день он не отпустил меня в училище, а пошел к директору и забрал документы.

У дядьки была огромная библиотека, и я много читал, при своем уме находясь. Когда разум тускнел, диковинных зверей, на планете не существующих, рисовал.

Я был спокойный дурак и не обременял родственников. Своих детей они вырастили и теперь мной занимались.

Много книг осилил, ума набирая и одновременно дурея. Если накатывало — блажил, забавляя грустных дядю и тетю.

Восемнадцать стукнуло, и родственники на овощную базу грузчиком устроили. По утрам вместе с московской толпой спешил на работу.

На базе приняли хорошо, понимая болезнь мою и безотказность. Для них я был клад: выполнял самую грязную и тяжелую работу, но зато, как и умные, набирал вечером для дома овощей. Поначалу робел брать казенное добро, но грузчики сказали:

— Бери, Жора, не стесняйся. Государственное — значит, наше.

В первый раз принес домой килограмма три лука.

На овощной базе отработал несколько лет, накачивая мышцы. Спиртного с ребятами не употреблял, как выпью — болит голова.

Все реже приходил в себя, и дядька отвез в психиатрическую больницу.

Дежурный врач расспросила у дяди, когда заболел, как кушаю и сплю, и занесла данные в больничную карту. Поглядев пустыми, равнодушными глазами, участливо спросила:

— Ну, Жора, как себя чувствуешь?

— Хорошо.

Отдавая историю болезни санитарам, коротко бросила:

— В наблюдательную!

Два толстозадых мордоворота повели меня по больничному коридору. Заведя в душ, сказали: «Мойся», — и встали у дверей.

Окропив волосы струйкой ледяной воды, надел синие, в хлорных разводьях трусы, разорванную по груди майку, стоптанные шлепанцы, полосатую пижаму, и меня повели дальше.

Звякнул ключ-трехгранник, отворилась дверь, и я шагнул в коридор.

— У, падла старая. Не сдохнет, сволочь! — услышал голос молодой медсестры.

В коридоре стояла единственная кровать, застланная клеенкой. На ней лежал совершенно голый изможденный старик. Он выгребал из-под себя пригоршнями кал и швырял в окружающих.

— Гадина старая! Родная дочь отказалась, а мы возись тут с ним! — продолжала медсестра.

— Ничего, Ленок, скоро отмучаешься. Ставлю пару пива, если эта развалина протянет больше недели, — утешил медсестру мой конвоир.

— Скорей бы, — поддакнула Ленок.

— Ладно, кума, принимай пополнение, — сказал конвоир, толкнув меня в наблюдательную палату с металлической сеткой на окнах, битком набитую больными.

— Буйный, что ли? — спросила Ленок.

— Не-е, он мужик смирный, только от волков иногда убегает да умишко на время отключается, — сказал конвоир обо мне.

Я стоял в наблюдательной и со страхом смотрел на больных.

Это — Мишка Вергазы, труболёт [2] Труболёт — бродяга, бич (жаргон). из Туймазы, то ли с моря, то ли с гор, то ли фраер, то ли вор, то ли турок, то ли шизик, то ли зек. В общем — убийца, закосивший от вышки на прибабах и десять лет отсидевший в тесном зверинце, именуемом «наблюдательная палата». Склочный, злобный и мстительный. Ежедневные, в течение десяти лет, пригоршни психотропной дряни разрушили его организм и мозг. Возможно, ему не раз приходила мысль: лучше быть застреленным, чем затравленным. Низкий, худой, с заложенными по-тюремному назад руками, он бил пролетки между кроватями и, как дятел, долбил одно и то же:

— А на черной скамье, на скамье подсудимых…

Я почувствовал на затылке тяжелый взгляд и обернулся. За моей спиной стояло НЕЧТО и тупо скалилось. Это был Чита — постоянно прописанный жилец палаты № 2, безнадежный дебил двухметрового роста. Он почти не разговаривал.