Жан Каррьер - Ястреб из Маё

Им досталось: «Среди всех преходящих ценностей, вам не принадлежащих, изберите, дети Адама, то, что извечно ваше».

Вероятно, повинуясь именно этому изречению, в доме никогда ничего не чинили.

Вот и июнь наступил; работа близилась к концу, оставалось только зацементировать опалубку. Гроза так и не разразилась. Ежедневно к полудню небо затягивалось все той же стекловидной свинцовой пеленой, но дивные ночи восстанавливали, если можно так выразиться, его текучую подвижность. Омытая росой заря благоухала сеном; щедрое солнце, маслянистое из-за неподвижности воздуха, заливало всю округу, накаляя камни, пока с запада не наползало снова это бельмо, похожее на огромное мертвое веко, сквозь которое просачивался бледный, безжизненный свет, заставлявший умолкнуть насекомых и погружавший все живое в состояние мрачного ожидания, гасивший все звезды на небе.

Медленное кружение ястреба в этом мутном мареве еще усиливало всеобщее оцепенение и странную давящую атмосферу. Раздавался вялый ватный звук выстрела, словно заявляющего о своей немощи, явно не способного причинить какой бы то ни было вред. Птица ничем не обнаруживала, что замечает пролетающие мимо нее дробинки: она невозмутимо продолжала медленно парить в сих вневременных небесах, вертя маленькой головкой и зорко выслеживая возможную добычу.

Четко очерченный силуэт стервятника, подхватываемого восходящими струями воздуха, тревожно чернел на мертвенно-бледном небе; все замерло, как если бы и животные и мельчайшие насекомые ощущали нависшую над потрясенно смолкнувшими горами угрозу, которая вызывает переполох в курятнике и питает суеверия деревенских жителей. Невольно зачарованный прекрасной мишенью, почти неподвижной и словно дразнившей его, Абель не в силах был оторвать глаз от медленного парения ястреба, вероятно, самца, судя по малым размерам. Расширяя орбиту кругов, птица постепенно удалялась; Рейлан приходил в себя — он опустил глаза на свою строительную площадку и оторопело уставился на разбросанные в беспорядке доски. Появление ястреба всегда выбивало его из колеи; волоча ноги, обходил он вокруг ямы, возвращался к месту, откуда начал обход, поднимал какой-либо инструмент, колебался: и, прежде чем приняться вновь за работу, еще два-три раза поднимал глаза к небу, к его пустынной безбрежности, вглядываясь туда, куда скрылся предмет его вожделения; скрутив цигарку, он жадно затягивался и только тогда обретал обычное равновесие.

Иногда ему удавалось подстрелить ворону или сороку; он просил жену сварить из них бульон, она подчинялась, не скрывая своего отвращения: сама она ни за что на свете не притронулась бы к подобному вареву. Когда он жадно поглощал этот бульон, она смотрела на него с ужасом. Ей всегда говорили, что вороны лакомы до трупов, и она не могла не вспомнить своего свекра с исклеванными щеками.

Однажды вечером, выйдя из-за стола и направляясь спать, Рейлан объявил:

— Я окончил свою он… опалубку: завтра пойду покупать цемент. — Потом наклонился к ней и, легонько ткнув в бок локтем, сказал: — Увидишь, будет у тебя воды, сколько душе угодно!

Подождав, пока он удалится, она проворчала:

— Да, за километр… Бедняга ты мой, Рейлан…

Сверху послышалось бормотание — сумасшедшая старуха напоминала о своем существовании, требуя супа или чего-то еще. Мари злобно плюхнула в миску два половника каштановой затирухи и понесла наверх, чтобы утихомирить свекровь; это бормотание, точно повизгивает больное животное, целый день напролет наполнявшее дом, в конце концов сведет с ума и ее.

Покупка цемента поглотила почти все их сбережения: прямо скажем, ничтожные, меньше двадцати тысяч франков. После оплаты счетов за мешки с цементом и железную арматуру осталась всего одна бумажка в пять тысяч франков, которую Чернуха поспешно припрятала. В случае крайней нужды ей уже не приходилось рассчитывать на помощь отца — он сам со времени своей болезни находился в стесненных обстоятельствах и вынужден был сдать землю в аренду — исполу.

— Если бы только твой муж не был таким упрямцем! Здесь, у меня, мы вместе бы легче справились с нуждой, да и расходы бы сократились, ты-то это прекрасно знаешь. И потом, разве эта жизнь для тебя — в его дыре, где, что бы он ни затеял, все пойдет прахом… Не понимаю, что его там удерживает…

Старик подошел к окну и вопрошающим взором посмотрел на небо в направлении Маё, как бы ожидая оттуда ответа. Потом, покачав головой, повернулся к дочери: — Ладно уж, Мари, бедняжка, иди. — И когда она выходила, сунул ей в руку стофранковую бумажку.