Жан Каррьер - Ястреб из Маё

Когда стряслось несчастье, Абель на спине приволок его в тот вечер, полубесчувственного, окровавленного: пострадали надбровные кости, треснул зуб (он заметил это лишь через три-четыре дня, найдя кусочек зуба на дне тарелки), верхняя губа разорвана, шрам этот остался навсегда и обезобразил его, придав рту брезгливое выражение: даже в минуты радости у него был такой вид, словно его тошнит.

Когда его принесли, он не мог унять дрожь и бормотал что-то бессвязное; мать, увидев сына в таком состоянии, заломила в отчаянии руки, закричала, забилась головой об очаг.

— Ох, это все мост! Все он! Я так и знала, что дело кончится бедой! Проклятие на этом доме! — Она направилась к шкафу и принялась лихорадочно шарить в нем.

Одна из главных черт подобных характеров, склонных к мистике, — опьяняться плохими предчувствиями, инстинктивно применяя их, как своеобразную гомеопатию [5] Гомеопатия основана на лечении подобного подобным, то есть не противоядиями, а ядом. (Примеч. перев.). . Она произнесла последние слова, понизив голос и придав ему торжественное звучание; в нем была затаенная, невысказанная злоба и подспудная угроза: «Вот, мол, капля, переполнившая чашу ее терпения». Мужчины, тяжело дыша, соскребали о край очага снег, налипший на подошвы; они хранили полное молчание, как бы осознавая свою вину. Наконец, шумно перерыв весь шкаф, она выудила из него бутылку с каким-то болеутоляющим средством и поставила на огонь чугунок с водой; она носилась по комнате, проделывая все привычные движения с механической быстротой автомата.

Тем временем Рейлан, с приличествующей обстоятельствам серьезностью, осмотрел раненого и принялся за какие-то таинственные манипуляции над его поврежденной ногой, вызвавшие у парня стоны, а у его мучителя уверенность, что завтра утром этот «неженка» будет уже на ногах.

Однако назавтра «неженка», которому поставили на ночь всего лишь компрессы из соленой воды, бредил и весь горел в жару, нога же у него была совершенно парализована, а колено распухло вдвое, посинело, казалось налакированным и как будто налилось гноем. Мужчины озадаченно стояли в изножье постели, а мать сидела у изголовья и прикладывала к голове больного платок, смоченный болеутоляющей водой. Стоило матери закрыть глаза, как с полной отчетливостью возникало ужасающее видение — «Жозеф-Самюэль Рейлан, 1931–1948». Пастор из Флорака, голос которого плохо различим на ветру. Тишину прорезают рыдания, глухие удары земли и так далее… Она тотчас же открывала глаза и принималась трясти сына, дабы убедиться, что он еще дышит.

Он дышал, как дышат при сорокаградусной температуре, сотрясении мозга и начинающемся заражении крови. А на улице с пяти часов утра творилось нечто несусветное, и было много шансов, если можно так выразиться, что сбудутся все драматические предвидения его матери, единственной, кто, вопреки всему, был в этой семье способен к прозрениям: такой снежной бури не видывали лет сто.

Абель попытался пересечь двор, чтобы принести дров; вернулся он ползком, оглушенный наскоками неистового урагана, который, казалось, вот-вот подхватит его и унесет, точно простыню. А Жозеф попал в руци божии; над ним принялись читать строфы из Библии — значит, он на верном пути.

Ледяная, неистово жестокая буря свирепствовала в горном районе три дня; три дня, о которых будут долго помнить. Да и действительно, даже землетрясение не наделало бы больших бед. Казалось, что ураган все разрушит или унесет: вывороченные с корнем деревья, снесенные крыши уже не шли в счет; словно бы от руки гиганта рушились расщепленные до корня столетние каштаны — в их необычной хрупкости было нечто безумное, наводящее ужас; взлохмаченный ельник полег на землю, точно прибитые ураганом ржаные колосья; все навесы над загонами, крытыми шифером, продырявлены; обезумевшие от воя ветра животные забились в кучу по углам; во всех крышах зияющие дыры, с них так и сыплется, точно легкие перышки, шифер; лед и снег столь буйно налетали на стены, что земля дрожала, с дымоходов слетали колпаки, еще зеленые вязанки букового хвороста прыгали и катались по дровяному сараю с таким же проворством, как перекати-поле: казалось, все утратило вес и силу притяжения из-за ветра, достигавшего, по официальным данным, двухсот километров в час.

О том, чтобы высунуть нос наружу, и речи быть не могло, — даже окно или дверь нельзя приоткрыть без риска, что их тут же сорвет с петель. Ничто не могло устоять против этого вихря, стремительного, как мощный поток; он все сжигал на своем пути, все делал ломким, точно хрусталь; вечнозеленые листья туи, альпийской сосны и дуба, можжевельника, буксуса, кедра, лиственницы — все виды средиземноморских деревьев звенели убором из ледяных сосулек, похожим на подвески венецианских люстр; приходилось баррикадироваться, затыкать газетной бумагой замочные скважины, малейшие щелочки, внезапно обнаруженные между плитками пола там, где их прежде и не замечали, а теперь вдруг по ним потянулся, словно белая пыль, снежный след; этот всепроникающий снег стлался понизу и просачивался повсюду, как песок. Даже вечером никто не отваживался уйти в свою спальню: спальни в горах и в обычную-то погоду холодны, как склепы, а теперь и подавно они обратились в сущие ледники. День и ночь все жались к беспомощному огню; пламя, к которому тянулись руки, казалось чисто декоративным. Жидкость, даже кипящая, успевала остыть, пока ее подносили ко рту; бутылки с вином полопались; вино разрубали топором, а хлеб отпиливали пилой. Запасы топлива кончились, но, подобно тем погибающим кораблям, где жгут свою собственную обшивку, здесь предпочитали расколоть два-три стула и разломать старинный комод, чем рискнуть на вылазку в дровяной сарай, — ему слали проклятья за то, что он так далеко, совсем занесен снегом и совершенно недосягаем: ветер столь устрашающе завывал, расшатывая все деревянные крепления, сбрасывая черепицы с крыш, обрушивая в трубу очага целые обвалы штукатурки и сажи, с такой чудовищной силой бил в стены, что только и оставалось, втянув голову в плечи, ждать еще худшего, однако как раз наихудшим и было бы высунуться наружу. Уж лучше пожертвовать мебелью, чем собственной жизнью.