Захар Прилепин - «Лимонка» в тюрьму (сборник)

И вот буквально через два месяца, после того как меня «взял дядя на поруки», я уложил нож в раскрытую книгу и обвёл контуры ножа чернильной границей. Затем медленно и вдумчиво начал вырезать в книге тайник. Страницу за страницей, чтобы вместить двенадцать сантиметров длины и три сантиметра ширины. Я не чувствовал никаких угрызений совести, не было даже чувства упоения от перешагивания табу – «делать Книге больно». Я просто знал, что теперь мой нож будет в безопасности, никто его не найдёт.

…Через две недели, во время четвёртого за последние дни шмона, нож отмели мусора. Они не нашли тайник, я просто забыл его спрятать. Нож был настолько хорош, что один из вертухаев забрал его в подарок на восемнадцатилетие своему сыну, и благодаря этому хата избежала неприятностей, связанных с находкой «кинжала».

А в тайничке я ещё долго хранил переписку и всяческие запреты…

Случилось это в один из мартовских дней, когда воздух ещё дышит февралём, но солнце уже припекает. Я лежал на подоконнике, подстелив одеяло, и грел под солнечными лучами свежевыбритую а-ля Котовский голову.

Чей-то голос с верхних камер третьего корпуса Бутырки надрывался с ядрёным кавказским акцентом: «Одын, Нол, Нол…»

– Одын, Нол, Нол, – звал кавказец камеру № 100.

Я был знаком с дорожником из сотки, поэтому не удивился, что Юра Хохол не отвечает.

– Одын, Нол, Нол, – уже с некоторым надрывом и безнадёгой в голосе кричал «гость с юга».

Ответа не было. Хохол сидел в сотке уже давно, как многие дерзкие зэки перешёл на ночной образ жизни и днём спал, чтобы ночью ловить движуху, стоя на «дороге». Этим он убивал скуку.

– Одын, Нол, Нол, – уже хрипел голос.

Наконец Хохла растолкали, и он, ещё не отойдя ото сна, просипел:

– Сотая хата слухает, говоры.

– На х… мнэ сотая! Одын, Нол, Нол! Одын, Нол, Нол!!!

Я скатился с подоконника и заржал.

Наверное, в феврале это было. После очередной поездки в суд на предварительные слушания возвращались мы «домой». «Домой» значило для нас тогда – в Бутырку, на родные нары. Экономя бензин, конвоиры набили в автозак народу с Тверского, Хамовнического и ещё какого-то из судов Первопрестольной и повезли по всем московским централам разгружаться. По дороге они закупили на сэкономленные на бензине деньги пиво и начали жадно заливать его в себя, демонстративно не угощая нас, сидящих в темноте и духоте зарешечённых боксов.

«Мы» – это бритоголовая гоп-компания немытых, замученных судом, но весело-нервных отморозков.

На Пресне случилось чудо, все двадцать с гаком человек из моего бокса оказались пресненской прописки, и все сошли на этой остановке. После духоты и тесноты я оказался в абсолютно пустом и прохладном боксе один. Я сразу же развалился на скамье и, лёжа в темноте, даже начал слегка кемарить…

Застучали замки, и в темноту бокса пьяный ментяра втолкнул тонкую фигурку девушки в коротенькой курточке и кепочке набок. Конвойный ушёл, а я от неожиданности замер. О «таком» я даже не слышал, не мечтал… Чудо!.. Я уже полгода не был с женщиной, и только от её вида мое сердце щемило, а дыхание стало сладко-сладко сбиваться.

– Привет, – прошептал я, не потому что боялся, что меня услышат, а просто не хватало воздуха.

Она вздрогнула, на ощупь рукой нашла меня, мое колено, мое лицо, шею и, ни слова не говоря, прильнула ко мне всем телом. Ее рука змеёй залезла в мои спортивные штаны и сразу же нашла то, что искала. От неё пахло даже не духами, а дешёвым цветочным дезодорантом, блёкло-блёкло так пахло. Но этот запах был сильнее тяжёлого запаха тюрьмы в десятки и сотни раз…

Она заплакала. Я не увидел, а почувствовал её горячие слёзы на своих щеках…

Примчался вздрюченный начальством мент, начал орать, нашел её, вывел из бокса и погнал в другой автозак, стоявший неподалеку. Стоя в проходе, она улыбнулась и сказала одними губами: «Помни…» – и что-то ещё, я не разобрал.

Ей дали пятнадцать лет строгача. Она торговала коксом на Юго-Западной.

Я помню Её цветочный запах. Помню.

Я сидел на «вокзале» одной из общих хат первого корпуса Бутырки и затачивал супинатор своих свежеразобранных ботинок. Супинатор был дрянной, сырой стали и невероятно толстый. Но времени у меня было очень много, а дел очень мало, поэтому супинатору просто суждено было стать ножом-пёрышком для моих гастрономических нужд по разделке «всего, что с витамином ЦЕ» (мясце, сальце, масляце, цебульки).