Енё Рейто - Аванпост

— Ах, что деньги! Негодяю нужны были… мои стихи. Какие тут могут быть сомнения, ведь он хотел убить меня из-за них… О…

По щеке Троппаузра скатилась слеза…

Они молча пошли рядом. Пилот был в спальне, в чем мать родила. Даже этого бывалого легионера измучил зной.

— Послушай, старый вояка, — начал Голубь, — тут некоторые затевают грязное дело. Не знаю, как ты, а я даже в этом подлом месте останусь верным солдатом Франции. Что ты насчет всего этого думаешь?

Пилот помедлил.

— Чего вы хотите?… Если нужно драться, можете на меня рассчитывать, но никого предавать…

— Об этом речи нет, — успокоил его Голубь.

— Только драться, — мечтательно произнес поэт, облизывая губы.

Потом друзья отыскали Шполянского, который в тот день вышел из больницы.

— Послушай, — стал объяснять ему Голубь, — ты человек государственный и обязан быть верен родине. Позор всему заплечному цеху, если хоть один из его представителей окажется недостойным носить котелок и черный галстук.

— Господа, — благородно заявил Шполянский, -вы можете положиться на меня. Моя верность вне сомнений. Я в своей жизни повесил не одного мерзавца, но только из любви к родине.

— А также доказал, — продолжил поток восхвалений Голубь, — что можешь быть солдатом, даже если все веревки оборвутся…

Минкус, Надов и выздоровевший после лихорадки Рикайев примкнули к ним. Их Голубь настроил в свою пользу признанием, что Главач — майор секретной службы и, по его сведениям, к ним следует карательный отряд. На Главача все теперь смотрели другими глазами, и многие даже с удовольствием оплачивали ему выпивку. Сапожник не понимал причины своей неожиданной популярности, но легко примирился с ней, ибо питал к вину самые нежные чувства.

— Теперь пойдем в столовую, — сказал Голубь, поскольку пара-тройка людей у них уже была, а он видел, как давит на Троппауэра пропажа стихов. — Я тебе сыграю отличную песню.

Но поэт продолжал мрачно идти рядом с ним и тяжело вздыхать.

— Лучшие мои стихи украли. Там был мой эпос «Завтра рота тренирует кисти рук». Тебе он так нравился…

Они сели за столик в углу. Им принесли вина, и Голубь полез в карман за гармошкой.

Но ее там не оказалось.

Вместо гармошки он вытащил бумажник Гризона с майорским жетоном, пятнадцать тысяч франков, блокнот и вырезку из газеты…

Голубь глупо уставился на ворох вещей.

— Что это? — спросил Троппауэр.

— Вещи, которые… были в клеенчатом мешочке… Который пропал из сейфа… А теперь они в кармане!

— Мои стихи! Они ведь тоже были там! — в волнении воскликнул поэт. — Смотри скорей в кармане!

Но напрасно Голубь шарил. Стихов не было.

— Нету… — пробормотал он. — Все отдал обратно… даже пятнадцать тысяч франков…

— Так я и думал, — горько сказал поэт, — он знал, мерзавец, что ему нужно. Станет он цепляться за какие-то пятнадцать тысяч франков, когда у него есть почти все подлинники Троппаузра.

Губы у него дрожали, а большие серые глаза влажно блестели…

Голубь угрожающе поднялся.

Так— так! Никто другой, кроме как мальчишка-араб, который постоянно вертелся возле стола вокруг снятой рубашки, не мог подсунуть ему вещи в карман! Но куда же подевался этот шпаненок?

Голубь оставил Троппауэра и, ни слова не говоря, направился за стойку, к кухне. Там никого не было. Он пересек кухню. Вышел в небольшой, окруженный каменной оградой дворик, где чистили картошку и выливали оставшуюся от мытья посуды воду.

Вот он! Стоит и чистит ботинки.

Голубь схватил его.

— А ну, признавайся, чертенок, не то сверну тебе шею! Как к тебе попали эти вещи?

— Я все скажу… только отпустите меня… господин…

Но стоило Голубю чуть разжать пальцы, как мальчишка выскользнул у него из рук и по узенькой тропинке помчался к дому. Голубь схватил его за запястье… Их руки едва не прищемило дверью. Но парень вырвался и влетел в комнату, где жил маркитант. Голубь надавил плечом на дверь, с легкостью выломал замок — и вот он уже на пороге.

В живот ему уперся здоровенный унтер-офицерский револьвер, который подрагивал в трясущихся мальчишеских руках…

— Только троньте, застрелю!

Голубь с удивлением смотрел в отважно сверкающие глаза темнокожего подростка. Потом перевел взгляд на его руки. И обомлел. Там, где рука задела за дверь, кожа была белой и на ней виднелось треугольное родимое пятно! Призрак! Это вовсе не темнокожий мальчишка-араб, а белая женщина! Голубь в волнении отступил.