Енё Рейто - Аванпост

Над самыми дальними барханами от края неба отделяется бледная меловая полоса… а женщина все поет…

Голубь задумался. Разве вежливость по отношению к привидениям не числится среди воинских добродетелей? Он вынимает губную гармошку и вдохновенно подыгрывает песне этого домашнего призрака, с закрытыми глазами, выделывая коленца…

Но почти сразу же открывает глаза, потому что пение обрывается. Хм… Привидение застыло в испуге и удивленно смотрит на него.

Потом поворачивается и бежит. Эй! Мадам! Госпожа призрак! Остановитесь, не бойтесь, я не сделаю вам ничего плохого…

Но призрак скрылся за одним из холмов.

…Голубь пожалел, что так напугал привидение, затем вернулся в лагерь, съел полбатона и сладко заснул.

Наутро они двинулись дальше, и Голубь теперь уже шел в строю. К искреннему сожалению Троппауэра, на четыре пары сзади. Все бодро и весело трогались в путь, но сейчас, когда, миновав половину пустыни, они оказались в таком месте, где до ближайшего оазиса нужно было шагать три-четыре дня, измученные солдаты едва волочили по песку ноги.

Ввечеру разбили в пустыне лагерь. Фельдфебель Латуре уже поджидал их со своим постоянно идущим впереди патрульным отрядом. Посмотрев на старого легионера, никто бы не сказал, что он проделал утомительный путь. Если он и похудел слегка, то только от досады.

Словно куча тряпья, свалилась рота на горячий, голый песок. Латуре расставил посты, назначил легионеров в патруль на завтра.

Вдруг он заметил Голубя, который стаскивал вещмешок.

— Рядовой!

— Oui, mon chef! [ Ружья на землю! (фр.) ]

— Вам было приказано ехать в повозке. Как вы попали в строй?

— По моей просьбе господин лейтенант разрешил мне поменяться местами с более тяжелым больным.

— Я надеюсь, что вы… в очень скором времени будете весьма тяжело больны… Утром за полчаса до построения явитесь ко мне, пойдете в патрульный отряд. Rompez!

Отойдя, Голубь удовлетворенно потер руки. Старый добрый злюка Латуре уж позаботится о том, чтобы он погиб «при исполнении…».

Потом он пошел побродить между холмами: вдруг опять где-нибудь увидит привидение. Нравилась ему эта благородная дама-призрак. Голубь сел и вытащил губную гармошку, чтобы подманить ее. Увы, напрасно… Видно, напугал он покойницу…

— Дивный вечер, приятель!… — раздался рядом с ним голос Троппауэра.

Приземистая, мощная фигура поэта была серой от пыли с головы до ног. Раскинув руки, он воскликнул:

— О, Сахара, царица пустынь, будь благословенна твоя пыль, которой ты приветствуешь великого поэта!…

— Какие возвышенные слова, — одобрил Голубь. — Так держать… Не прочитаешь ли чего-нибудь новенького? Я уже который день не наслаждаюсь твоими рифмами.

— Было несколько удачных строк… Но сейчас я должен проститься, Голубь, сейчас не могу читать… Пустыня зовет меня. Что-то сегодня бередит мне душу! Какой-то страх. Или мысль… Прощай!

И он удалился вразвалку… Перебирать свои наполеоновские пряди и ломать голову над новыми рифмами. Его фигура быстро скрылась в темноте… Голубь же размышлял о том, как ему уладить свои отношения с убитым, чтобы избавиться наконец от угрызений совести. Наверное, он сделает так: просто все упакует и сдаст на склад, где хранятся солдатские вещи. Когда он умрет, сверток вскроют, а там будет адрес с запиской, чтобы деньги и все ценное передали наследникам Анри Гризона. Последний адрес мсье Гризона: авеню Мажента, дом 9. Теперь можно идти…

Бах!

Выстрел… Голубь вскочил и завертел головой…

В лагере уже трубили тревогу.

Он бросился к роте. Лейтенант выскакивает из палатки в сетке для волос, а внутри продолжает играть граммофон. Почему в легионе у каждого лейтенанта есть портативный граммофон? — проносится в голове у Голубя.

— Откуда стреляли?… — спрашивает лейтенант.

Никто не может ему ответить. Во все стороны отправляют поисковые бригады, Через десять минут они возвращаются.

Святый Боже!

Несут Троппауэра… Бедный поэт… Голубь едва может устоять в строю, ему хочется броситься к другу…

— Докладывайте! — обращается к тому лейтенант. — Как было дело?

Троппауэр привстал. Рана не серьезная, пуля попала в руку.

— Откуда мне знать, кто стрелял и откуда, — сказал он. — Я гулял, погруженный в мечты, я все-таки поэт… Гюмер Троппауэр, если вам не знакомо мое имя, лирик…

— Рядовой! — рявкнул лейтенант. — Доложить как полагается!

— Пожалуйста, пожалуйста, — успокоил его Троппауэр, которому врач промывал рану. — Я гуляю, вдруг выстрел, один, пуля прошила руку, я падаю. Потому что, побеги я, стрелок пальнул бы из засады еще. А так он решил, что я убит.