Елена Катасонова - Бабий век — сорок лет

— Поразительное нахальство: он же понимал, что мешает!

— Кому это он мешал? — нахмурилась Даша. — Мне, например, нисколько, а если хотите знать… — и осеклась.

Что она может сказать этому незнакомому человеку? Сказать, что плохо воспитан, не умеет себя вести? А зачем? Он, что ли, тут же исправится? «Как я устала! А надо еще идти, говорить… Когда он кончится, такой долгий, перепутанный день?» — взмолилась мысленно Даша.

— Послушайте, не надо меня провожать! Вы только, пожалуйста, не сердитесь!

И она, выдернув руку, быстро пошла, почти побежала на другую сторону улицы. Ничего, перед Женей она извинится: ну да, ну пусть, подруга его жены — вздорная, пустая баба.

Нырнув в извилистый переулок, Даша оторвалась от возможного преследования и пошла в сторону своего дома, с наслаждением вдыхая пахнувший снегом воздух, выбирая улицы, параллельные шумному проспекту Мира. Она шла по чистым белым улочкам, видела перед собой погребок, седого грузного человека, снег падал и падал, и было ей грустно и хорошо.

Январь — месяц темный, суровый, ночной и холодный месяц. А преподаватели ему, как ясному лету, рады: ни лекций, ни семинаров, сиди принимай экзамены. В городе стужа, здоровенный, у Пушкинской, термометр просто пугает: двадцать три, двадцать четыре, двадцать шесть градусов… Люди пробегают кусочки улиц короткими перебежками, под обстрелом мороза, ныряют в спасительное метро, прикрывая шарфами и варежками носы и щеки.

Даша мороз любит — такой вот, трескучий: сухо и чисто, выметено все жестким холодом, на то зима. И пусто, пусто на улицах, все застыло и замерло, как у нее в душе. Давным-давно был погребок, елка, свет и тепло, большой человек рядом — дружелюбный, беспомощный, от обид совершенно незащищенный. Даша о нем думает, он даже ей снится. Ничего конкретного, без сюжета. Просыпается утром и знает, что во сне был Андрей, было что-то ей близкое.

Эти мысли и сны погружают в странное оцепенение: Даша рассеянна и задумчива и чего-то ждет. Ходит на факультет, нехотя препирается с завом — в этой каждодневной войне нужна же ей передышка. Зав — от морозов, что ли? — присмирел тоже, солидно сидит у себя в кабинете, никому особенно не докучая. Жаль, что нет лекций, только они могли бы Дашу отвлечь.

На экзамене Ерофеев, длинноногий и встрепанный, как боевой петух, с ходу бросается в спор. На элементарный вопрос об основе сюжета «Царевны-лягушки» отвечает собственной теорией, не совпадающей (а как же!) с общепринятой. Даша с досадой смотрит на эту неугомонную жердь: ей печально и спорить не хочется. В конце концов, это экзамен, а не дискуссия.

— Так в чем все-таки основа сюжета? — устало прерывает она Ерофеева, и он смотрит на нее с сожалением и упреком.

— Да знаю, знаю, — бормочет, стараясь поскорей отделаться и вернуться к своей теории, — старинный обряд сватовства — стрельба из лука. В Болгарии, например, и сейчас этот обряд кое-где сохранился: юноши поджигают стрелы и пускают их во дворы, где живут девушки…

— Хорошо, идите.

Даша мрачно пишет «отлично». Ерофеев выбирается из-за стола, огорченно смотрит на Дашу и плетется к двери. Выросшие из пиджака руки болтаются не в такт шагам.

— Володя, — окликает его Даша, вообще-то в аудитории не зовет студентов по именам.

Ерофеев поворачивается, глаза оживают мгновенно.

— Подождите меня в коридоре, дослушаю после экзамена.

— Ага. — Худая рука энергично отбрасывает со лба длинные волосы, интересно, когда-нибудь он стрижется? — Только мне еще надо на истфак: там у меня археология, факультатив.

— Как, сегодня, сейчас? Ну-ну, в общем, правильно, надо ходить на истфак, раз уж у нас обходятся почему-то без исторических дисциплин. И не спешите, пожалуйста: у меня еще дела на кафедре.

Они встречаются часа через два, и Ерофеев обрушивает на Дашу лавину догадок, умозаключений, фантастических выводов и неожиданных сопоставлений. Даша слушает, находит противоречия и неточности, но, завороженный собственной логикой, к ее возражениям Ерофеев глух. Оба они сердятся, соображают наконец, что давно хотят есть, бегут в столовку под лестницей, одним духом проскакивая застывшее на морозе пространство. Общеизвестное Ерофеев, как всегда, выворачивает наизнанку: ноты в сборнике Кирши Данилова вовсе не для скрипки, их можно петь!

— Да что вы, черт возьми, как ребенок! — теряет терпение Даша, — Надо быть Аделиной Патти, чтобы взять такую высоту!

— А и не надо брать, — спокойно возражает Володя. — Ноты только основа, намек, а петь можно как угодно, например, на октаву ниже. И потом на Руси умели петь высоко, «трудным голосом».