Эфраим Севела - Остановите самолет — я слезу! Зуб мудрости

— Послушай, а нельзя моему дедушке сюда переехать? У него тоже икра есть… и апельсины… круглый год.

— Он кем работает?

— В пивном ларьке.

Нина рассмеялась.

— Не-ет, глупенькая. Сюда его не пустят. Здесь только начальство будет жить. Только семьи, которые прикреплены к закрытому распределителю.

Так и сказала «прикреплены», и мне захотелось нарисовать прикрепленных человечков, приколотых кнопками к стене, на которой написано «Закрытый распределитель». Каждый человечек держит в руках пакеты с деликатесами. В пакетах прорвалась бумага, и деликатесы сыплются на землю. А там стоит народ и ловит их и тут же съедает.

Уже в метро меня осенило. Что же это получается? У дедушки есть все, потому что он ворует. Достает из-под полы. А Нинин папа ведь не ворует. Он получает все в… как его… закрытом распределителе… А почему закрытом? Значит, тайком? Значит, тоже из-под полы? Но ведь Нинин папа — не вор, а большое начальство? Почему же дедушка Сема — вор? А Нининого папу вором назвать нельзя? Кто из них самый большой вор?

Как всегда, когда я запутываюсь, у меня начинает болеть голова.

Никак не могу определить, как относится ко мне Б. С. Как к ребенку? Или видит во мне созревающую женщину?

Однажды я подслушала его с мамой разговор. Я прошла через гостиную, где они сидели у телевизора, и спиной почувствовала, что Б. С. смотрит не на экран, а на меня. Заметила это, видно, и мама, потому что она пошутила:

— Доктор, вы отвлекаетесь.

И тогда Б. С. сказал слова, от которых у меня порозовели уши:

— Твоя дочь входит в пору цветения, и, если меня не подводит мое мужское чутье, она очень скоро превратится в прелестную женщину. Горе мальчишкам! Ох, уж и запрыгают они вокруг нее.

Мама была польщена такой высокой оценкой моих женских достоинств, но не удержалась от шпильки:

— И вместе с ними такой старый козел, как ты.

Б. С. поспешил ее успокоить в свойственной ему манере:

— Мадам, это неинтеллигентно — ревновать к своей дочери-подростку. Не опускайтесь до уровня буфетчицы в Мурманском рыбном порту. Вы со мной не первый день живете и пора запомнить хоть одно из правил, которых я придерживаюсь неукоснительно. Не нужно гадить там, где ешь.

У меня захватило дух. Следовательно сделала вывод я, он испытывает ко мне влечение, но сдерживает себя, наступает на горло своему чувству, как пишут в романах, потому что неукоснительно придерживается своих строгих нравственных правил.

Дважды я пыталась проверить свою догадку. Как-то пришла из школы с головной болью. К вечеру поднялась температура. Я почувствовала себя совсем худо. Мама, придя с работы, уложила меня в постель и, встревоженная, стала дожидаться возвращения Б. С., который в этот день, как назло, куда-то запропастился.

Б. С. — прекрасный врач. Его знает почти вся русская эмиграция. Не сдав американских экзаменов и, следовательно, не имея официального права лечить здесь в больницах, он тем не менее не отказывает никому из эмигрантов, у которых нет денег, чтоб обратиться к американскому врачу, и лечит бесплатно всех, кто к нему обращается, а в особых случаях даже едет, черт знает куда, к тяжелому больному. Бесплатно. А денег у него самого в обрез. Еле хватает на питание и квартиру, пока он сидит и зубрит толстые американские учебники, чтоб сдать экзамен.

Помню, он как-то с горькой усмешкой протянул свою руку с крепкими длинными пальцами:

— Хирург, как и пианист, погибает без практики. Эти пальцы требуют постоянной работы. Иначе они теряют чувствительность. А следовательно, как хирург, я дисквалифицируюсь. Господи, когда же я дорвусь до операционного стола и возьму в руки скальпель?

В тот раз, когда я заболела, Б. С. вернулся домой поздно и вместе с мамой вошел в комнату, где я лежала в постели во фланелевой ночной рубахе. Он бесцеремонно задрал на мне рубаху до самой шеи, открыв мое голое тело, и приложил стетоскоп к моей груди.

— Не раскрывай ее, — вмешалась мама, — она простудится.

А мне как раз нравилось, что я открыта и Б. С. видит меня всю голенькую и трогает своими прохладными пальцами.

— Ты мне мешаешь, — строго сказал маме Б. С.

— Мама, выйди, — отважившись, сказала я.

Мама, как наседка, встревоженная моим здоровьем, даже не заметила, что мы оба хотим избавиться от ее присутствия, и вышла. Б. С. облегченно вздохнул. А я улыбнулась ему. Интимно. Как мне казалось.

Я лежала на спине, раздвинув ноги. Он сидел на краю кровати у моих ног. Мои жалкие, как яблочки, груди дразнили его своими еще неразвитыми сосками.