Дмитрий Михеев - Идеалист

— Чтобы подготовить Царство Божье?

— Ты опять про мир вечного блаженства — без теней, без грусти, мир, в котором нет не только страданий, но даже неудовлетворенных желаний? Но это не жизнь! Это смерть наркомана — с улыбкой на устах. Человечеству необходимо совершенствоваться, чтобы выжить в океане слепой и могущественной стихии, чтобы даровать жизнь будущим поколениям.

— А нам, живущим, какая награда? Прожить в муках короткую, как мгновение, жизнь и утешаться тем, что другие после нас будут по-прежнему страдать?

— Мучиться и творить, страдать и радоваться!

— Mat ка Во ska, все как раньше! Только еще больше людей — на Марсе и других звездах… значит, увеличить число страдающих!.. Страшно представить такое будущее… И тоже, тем, кто умер, никакой перспективы?

— Нет, никакой, — холодно отрезал Илья. — Зато будущие будут жить дольше и счастливее нас, они не будут умирать насильственной смертью, мучиться от голода и делать тупую работу, они будут творить.

— Знаешь, как страдали великие творцы — Леонардо и Микель Анджело? Только из страданий вырастает большое искусство.

— Нет, они были, были счастливы, как никто другой!..

— Так, пусть будет так, — бесцветным голосом сказала Анжелика и, поеживаясь, добавила: — Пожалуйста, я замерзла, пора домой.

Илья спохватился, засуетился, поймал такси. Всю дорогу они молчали, усталые и опустошенные.

Глава XIV

Двенадцать часов спустя Илья лежал на диване и глядел в потолок. Всю ночь он спорил и проснулся с ощущением полнейшей опустошенности. Не только не хотелось за что-либо браться, подташнивало от одной мысли о каком-либо занятии: такими бессмысленными и суетными были все они до единого. Даже музыки не хотелось, ни будоражащей, ни грустной. Хотелось… нет, ему ничего не хотелось, разве тишины и покоя. Поэтому он встал, запер входную и комнатную двери и снова улегся на диван — прямо в леденящие объятия мертвецкой апатии. Она навалилась своей вязкой тяжестью на его вялое податливое существо, выжимая последние жизненные соки, разъедая остатки воли. Растворилась цветная обманная дымка и обнажилась серая неприглядная сущность вещей: бессмысленность и нелепость его желаний и устремлений, вздорность и напыщенность его проповедей…

Час-другой он лежал в каком-то странном, тупом небытии — без цвета, без боли, без вкуса, без муки… пока не просочилось откуда-то и не растеклось по телу густое, ядовитое слово «ничтожество!» Он вздрогнул от боли и начал жить. Теперь, когда он начал ощущать боль, удары посыпались один за другим: «краснобай, позёр, бездарь, пустышка…» Но чем старательнее уничтожал он что-то в себе, тем явственнее возрождалось и крепло оно.

Под вечер схлынула, притупилась боль, и на очищенном пространстве возникли первые мысли: почему он так безнадежно, фатально одинок? Почему те, чьим мнением он дорожит, от которых он вправе ожидать поддержки, все до единого не понимают его? Почему он должен вечно спорить, бороться с ними? Даже с ними! Именно с ними! — с шефом, с другом, с учителем, с… человеком, который мог стать самым близким…

К ночи депрессия выродилась в тоску, в тягучую и сумрачную тоску по родственному существу. Впервые за двадцать четыре года душа его ощутила свою ущербную неполноту, свою заброшенность и человеческую ненужность.

Он не включал лампы и с терпением тяжелобольного следил за тем, как смыкаются над ним густые подвальные тени и разгораются полосы уличного фальшивого света. Иногда он ускользал из своей темницы в мягкий и ласковый мир видений, где кто-то прижимал его голову к груди и гладил, и шептал утешенья…

Сутки Илья не выходил из комнаты, не спускался обедать. Кто-то звонил, стучался — он не открывал. На вторые сутки он захотел есть, спустился в столовую, плотно пообедал и снова заперся в комнате. Впрочем, мысли его несколько окрепли. Неужели он так слаб и уязвим, что нуждается в поддержке женщины? Неужели слабое, хрупкое существо способно укрепить его против мира? — спрашивало Я, и вопросы заключали в себе ответ и признаки выздоровления. Однако, понадобились еще сутки, чтобы пережевать его последние разговоры и прийти к заключению: нет, он был прав. Он не нуждается в чьем бы то ни было одобрении или поддержке. Он принимает, и весьма охотно, все упреки в невежестве, но он никогда не закрывал глаза и уши для Хиндемитов, Шенбергов и… как его там… Бердяевых.

Илья взял небольшую книжку в мягкой обложке: эмигрант, издана в Париже — любопытно, он никогда не читал эмигрантов… и вдруг поразительная мысль: «Россия пала жертвой своей необъятности»! Какая точная, ясная и верная формула! Ну, конечно — отсутствие сильных соседей на востоке позволяло бесконечно расширяться, подменять качественный рост количественным: зачем удобрять и холить почву, если можно распахать соседний, не истощенный участок?.. Мысль Ильи обгоняла строчки и торжествовала, находя себе подтверждение. При этих пространствах и тех средствах связи изолированность была неизбежной, и управлять приходилось жестко, жестоко… Но были ведь и другие нации, практически неограниченные территориально — американцы, австралийцы? Нет, эти пришли со сложившимися национальными чертами…