Эрве Гибер - Путешествие с двумя детьми

Суббота, 10 апреля

На заре больного ребенка разбудил чей-то голос: он разлепил один глаз и увидел черное лицо раба, качающегося во сне, уткнувшись в грудь подбородком, может быть, спящий и мог говорить, но это был не он; меж тем голос продолжал настаивать, и печальный ребенок не мог сказать, был то мужской, женский или детский голос, он исходил скорее от какого-то музыкального инструмента, но временами произносил вполне понятные слова. Ребенок поднял голову, его взгляд уперся в темный свод шапито, ничье присутствие не выдавало себя, но голос продолжал его окружать. Потом он заметил, что голос начал от него удаляться, но приглашал идти за собой, идти за собой, в пустыню. Он поднялся, позабыв надеть что-то еще, на нем была только промокшая от потов рубашка, ставшая к утру почти картонной, и едва натянутые трусы, ноги были голыми. Когда он выбрался из шатра и вышел с уже слегка озябшими ступнями на простор песчаной поляны, он подумал, что вся эта материя, которая его окружала и по которой он шел, была снегом, и удивился, что она больше не жжет ноги. Он прошел дюны, голос исчез, но ребенок ориентировался, следуя за наполовину схороненным розовым диском солнца. Он шел долго, снимая неприятные повязки, полные гноя, приклеившиеся к затылку, чтобы защитить рану. У него была непокрытая голова, и, так как солнце било все сильнее, он связал их вместе, сделав тюрбан, солнце попадало на его кожу даже сквозь лен, и те части, которые не были укрыты, уже сгорели, он творил из них траурную одежду, он чувствовал их на себе, словно лохмотья при линьке. Он шел очень долго, столько, что чуть не падал в обморок, сгибаясь в песке. Он никого не встречал, но не сомневался, что голос вернется, мимо не проходило ни одного каравана, бедуины, работая ночью, днем спали, золотые лисицы попрятались. Ноги, словно внезапно окутанные божественной оболочкой, хранили его от ожогов и природных ловушек, вырытых в песке, которые движутся, походя на могилы, его маленькие ноги обходили колючки, его мертвенно-бледные ноги отгоняли аспидов и скорпионов. Он шел до тех пор, пока ноги не подкосились в песке; он оказался в центре огромного пространства, окруженного далекими скалами цвета огня, колючие растения, которыми колдун натирал его рану, намочив их в чернилах медузы, местами пронзали песок, ему хотелось пить, короста лихорадки прилипла к его губам, и язык во рту совсем не двигался. Внезапно его охладил шум крыльев, хотя скорее это был грохот, и неистовый ветер божественного веера: вдали, на горизонте к нему летел ангел, за ним тянулся извилистый шлейф пояса, который переливался всеми цветами от сиреневого до алого, витой ленты, сплетенной словно из множества вен. Ангел приземлился перед ним в большом вихре, но укротил пыль, приказав ей улечься, и пыль стлалась, уплотняясь, сколько могла, ребенок распростерся ниц, он не бывал в церквях, не знал о существовании ангелов и назвал этого вертолетом из костей и плоти. Ангел обнял ребенка, чтобы спасти от песчаного жала, и, вырвав его у силы притяжения, он сдул с него лихорадку, приложил свои непорочные детские персты к маленькому гнойному кратеру, вырытому на затылке падшего ребенка, и сказал: «Не встречайся более с мертвецами».

Когда мы нашли ребенка на исходе целого дня ходьбы, наступила ночь, он лежал в обмороке на песке цвета слюды, его тело, оставленное лихорадкой, было покрыто уже созревшим, цвета свернувшейся крови телом девочки, которая сразу же убежала.

Когда мы принесли его в лагерь, ребенок ничего больше не помнил. Прежде чем лечь, он играл, снимая, счищая с себя всю сгоревшую кожу, чтобы положить ее мне в рот, он сказал, смеясь: «Это должно доставить тебе удовольствие, правда?»

Пятница, 2 апреля

Конец дневника, написанного до срока. Завтра отъезд. У меня больше нет желания уезжать. Последний ужин с Т., он говорит мне, что все это предприятие уже запылилось, оно словно набитое соломой чучело. Он жалеет, что наши с ним путешествия проходят плохо, и что я не выступил против него смело, а придумал такую уловку, чтобы от него удалиться.

Из-за того, что я две недели работал только для самого себя, не написал ни одной статьи, оказывается, мой счет почти пуст; моя работа почти завершена, и вот новый страх: страх нужды в реальности, который точно так же связан с нуждой в деньгах. Две недели я прожил, полностью позабыв о них, расточительным образом, и вот смотрю на корешок моей чековой книжки и догадываюсь, что после путешествия у меня почти не останется денег на жизнь. Нехватка реальности (статьи представляют собой принципиальную форму реальности, потому что они - единственное, что подтверждается деньгами) - угроза рассудку. И я боюсь дальше погружаться в письмо, словно в безумие, в нищету.