Войцех Кучок - Как сон

Некоторые из могильных плит в жутком беспорядке, как раз в западной части кладбища, где открыли угленосный пласт, который на пару лет продолжил жизнь шахты, до первого тектонического удара; шахтеров хоронили уже в восточной части. Роберт среди частично упавших надгробных плит находит ту, с которой всегда сползали лампадки, зажигаемые школьными группами; похороны учительницы были первыми, в которых он участвовал, и самыми памятными, возможно по причине увиденного трупа, выставленного на всеобщее обозрение в открытом гробу. Многолюдность на похоронах обеспечила ее профессия, но, если не считать всех классов (парами, парами) и педагогического коллектива, проститься с ней не пришел никто; это были похороны очень старой девы. Она преподавала географию, о которой не имела глубоких знаний, мир старой девы не отличался широтой горизонтов, необъятность земных просторов глумилась над ней, раздражала количеством недоступных стран; в сущности, география была самым неподходящим для нее предметом, если принять во внимание, что из всех географических маршрутов она освоила только один — тропинку от дома до школы и назад. Порой, когда она прихварывала, группа школьников шла навестить ее, раз или два в эту группу назначали Роберта, который запомнил зияющее у нее отовсюду одиночество женщины, постоянно испытывающей стеснение от всего неофициального и спонтанного; она могла существовать только в униформе, только в роли наставника, во всем же личном она, казалось, терялась и смущалась — те же самые детишки, которые дрожали перед ней между звонками, нагоняли на нее страх вне стен школы; когда она не могла их приструнивать, ставить оценки, когда не могла ими командовать, она делалась совершенно беспомощной. Их посещения ввергали ее в замешательство, она сердилась, что кто-то нарушил интимное пространство ее одиночества, но не могла так просто им об этом сказать, ведь они были в определенном смысле официальной делегацией, она знала, что это такое неписаное правило, вроде как принести угощение для всего класса в день своего рождения; пребывая на больничном, она была вынуждена считаться с визитом школьной делегации, впрочем, всегда эти визиты предварялись телефонным звонком, и она могла приодеться, подкраситься, убрать все следы постыдных тайн старой девы — но никогда не удавалось ей спрятать той грусти, которая таилась во всей обстановке, в горшках с карликовыми фикусами, прихваченными ею из учительской, в крашеных стенах с трафаретным узорчиком, в настенном коврике с папой римским — единственным в этой квартире изображением мужчины, в диване, заполненном каштанами, чтобы хворь не взяла. Но тем не менее брала, все чаще брала; она преподавала почти до самой смерти, а после облучения — никогда не снимая берет.

Роберт доходит до ряда больших семейных склепов-памятников, среди которых торчит пугающая пока еще пустой массивной глыбой, но уже с достоинством возвышающаяся крипта Тестей; этот домик пока еще только ждет своих постояльцев, но за ним уже следят и чтут как самую ценную семейную реликвию; Тести выкупили себе место, которому не угрожают тектонические неприятности, в зоне, предназначенной для самых достойных граждан, и уже при жизни имеют свое место на кладбище с выбитыми именами, датами рождения и незаполненным пространством для даты смерти, уже приходят чистить его, полировать мрамор, промывать буквы с таким почтением, как будто не за камнем они ухаживают, а мумифицируют останки, каждую неделю, после каждого кислотного дождя, после каждого порыва ветра, засыпающего кладбище листьями. Вьют себе гнездо для последнего упокоения, гордые тем, что членов их семьи погребут не в могиле, а в склепе (особенно Тесть был чувствителен к словам, которыми его жизнь можно было бы превознести, облагородить), приезжают на кладбище, как на дачу, только как-то не по себе им оттого, что не могут официально приходить сюда на День Всех Святых, когда на кладбище самое большое скопление народа, чтобы принести сюда цветы и зажечь поминальные лампадки; люди приняли бы их за идиотов, потому что все знают, что склеп пока пуст, вот ведь несчастье при таком счастье, ну что ж, и так можно прогуляться, послушать, что народ говорит, как им завидуют, как, придавленные громадой и великолепием склепа, выражают восхищение и перешептываются о том, как должно быть хорошо лежать в такой прекрасной усыпальнице, господской, королевской, здесь тебя землей не присыпают, только кладут на каменный катафалк, такой склеп невозможно не заметить, таким склепом невозможно пренебречь, в его тени можно укрыться от жары и дождя, а сколько он должен стоить, лучше не спрашивать; Тести любят послушать украдкой, но предпочли бы оказывать кому-нибудь посмертные почести в блеске фотовспышек; а что, если оба они происходят из семей долгожителей, да и, кроме того, бабушки и дедушки вбили себе в головы, что желают лежать на далеких от городской черты кладбищах, особенно родители Тестя, отнюдь не гордившиеся политической карьерой сына; они не захотели лежать в одном склепе с ним, мать Тестя, хоть и дышит уже на ладан, умеет так огрызнуться, что ее лучше не трогать, не то такого наворочает, а СМИ только того и ждут, особенно после того, как она сказала, что ей претит сарматский балаган сына под крестоносно-католический аккомпанемент невестки, и, если бы кто-нибудь из СМИ до нее дорвался, она по полной программе скомпрометировала бы Тестя, хотя бы своими рассказами про то, как пела над колыбелью сына «Интернационал», как повязывала ему на шею красный галстук, когда он шел на первомайскую демонстрацию; оставим в покое родителей Тестя, пусть живут как хотят и делают что хотят, лишь бы сидели тихо и не высовывались.