Кристоф Рансмайр - Болезнь Китахары

Чтобы погасить, стереть эту морду, нужна винтовка. Лилина винтовка.

Два прыжка – и он возле мула, без слов хватает винтовку, рвет к себе и вот уже следит в прицел за беглецами, меж тем как Лили опускает руку, схватившую пустоту.

Лили опускает руку. Недвижно сидит в седле. Верить ли тому, что видят ее глаза? Беринг подбегает к каменной глыбе, к выступу скалы, к обомшелой опоре для винтовки, опускается на колени, устраивает ствол на моховой подстилке и берет бритоголовых на мушку. Он решительно и неколебимо готов к убийству, ведь именно так лежит в засаде она сама во время своих охотничьих экспедиций. Этот стрелок – она, она сама . И целится он в удирающих похитителей из ее винтовки.

Лили хорошо знакома дрожащая картинка, которую стрелок наблюдает в линзах оптического прицела. Так и кажется, будто Беринг видит в этих линзах только картины из ее памяти, ее тайну, воспоминания о неосмотрительном, смешном ковылянье жертвы, не подозревающей о стигме перекрестья прицела, которой отмечены его лоб, грудь, спина. Вон там, точнехонько на линии выстрела, улепетывает обвешанный курами бритоголовый и воображает, что уже почти спасся, почти в безопасности, а между тем попросту бежит в беличьем колесе, которое крутится лишь навстречу смерти.

Лили больше не в силах смотреть на все это. Ты что, с ума сошел? – хочет она крикнуть стрелку. Они же совсем безобидные, они же удирают, бегут прочь, оставь их, пусть бегут! Но и силы ее, и голос – в плену у этого двойника-охотника, ее собственного двойника. И двойник этот глух и слеп ко всему, что не относится к убийству.

Охотник? Это не охотник. Это душегуб, убийца, не лучше своих татуированных врагов, в которых он сейчас стреляет.

Гром вырывает Лили из оцепенения. Эхом давних выстрелов, произведенных ею самой месяцы и годы назад, возвращается с гор этот ужасный гром.

Лили зажимает: уши и все равно слышит не только быструю очередь выстрелов, но и металлические щелчки подающего механизма, а потом даже высокий, чуть ли не веселый звон, с каким разлетаются по камням стреляные гильзы. Шум убийства проникает сквозь прижатые к ушам ладони. Теперь и Лили спрыгивает с мула.

Беринг никогда еще не держал в руках такого оружия, и все же действует так уверенно, будто это и не винтовка, а какой-то давно знакомый кузнечный инструмент или рычаг управления одной из развалюх «железного сада»: он стреляет, рычаг подачи под его рукой так и ходит туда-сюда, летят наземь стреляные гильзы, а палец уже опять на спуске. Он стреляет. Досылает патрон. Стреляет.

Стаккато выстрелов трещит в ушах, рвет слух пронзительной болью, по ту сторону которой наступает глухота, где нет больше ни голосов, ни боли, ни звуков, один лишь нескончаемый, напевный гул в недрах мозга.

Беринг отстреливает пять патронов, и стреляет он не только по своим врагам, но и – с куда большей ненавистью – по темному, пляшущему пятну, по дыре в своем мире, в которой уже почти исчезли его все уменьшающиеся мишени.

Первая пуля бьет в камень. Куриные воры, теперь уже в панике, мчатся дальше. Два следующих выстрела тоже лишь вышибают фонтанчики осколков известняка и перламутра на пути их бегства.

Только после четвертого выстрела – или после пятого? – они прозвучали почти одновременно, поэтому невозможно сказать, который из них попал в цель, – один из беглецов, тот, чей пернатый груз тяжелее, вскидывает руки вверх, словно решил взлететь.

Но он не взлетает. Он падает. Падает в туче перьев и пуха, широко раскинутые, трепещущие руки ударяются о камни.

Беринг совсем близко к своей жертве, он неотрывно глядит в прицел, а видит – Амбраса. Второй враг молча, в смертном страхе бежит все дальше, скрывается в глухомани, Беринг же думает об Амбрасе. Будь Амбрас на месте упавшего, сумел бы он поднять руки так же высоко над головой? Освободил бы его этот выстрел от увечья? Освободил бы навсегда?

Теперь, наконец сразив свою жертву, Телохранитель думает о хозяине. О врагах он больше не думает. Потому что теперь рядом с ним Лили. Она хватает его за волосы, вырывает за волосы из глухоты, выбивает из рук винтовку и кричит: Прекрати, прекрати, мерзавец, прекрати немедленно!

Негодующий этот крик, который ничего уже не остановит и не спасет, – последнее, что слышит в своем мире сраженный, наверное думая, что вся ярость крика адресована ему , ему одному, ведь пока на него дождем сыплются взметенные выстрелом пушинки, пока стекленеют глаза, чтобы навсегда остаться открытыми, он медленно, бесконечно медленно обращает лицо, взгляд к этой далекой кричащей женщине.