Кристоф Рансмайр - Болезнь Китахары

Беринг не слышал смеха работяг. Один в яме, он, задыхаясь и рыдая, долбил мерзлую землю киркой и лопатой, пока зимнее небо над головой не превратилось в тускнеющий, окаймленный черной глиной прямоугольник; и внезапно по плечу ударил снежок, а один из работяг, про которых он и думать забыл, крикнул ему, смеясь, с края этого неба:

– Эй! Ты кого хоронить-то собрался? Лошадь?

Работяги вытащили этого психа из ямы, дна которой было уже не видать. Потом они все, наклонившись над нею, смотрели, как гроб исчез в темноте, закачался на слишком коротких веревках, но вот первый из них отпустил эту треклятую веревку, за ним второй, третий, только Телохранитель так и держал в руке свой конец, – гроб с шумом рухнул в глубину. Еще через долю секунды хлестнули по дереву веревки. И все стихло.

Даже пять молельщиц, стоявшие у подножия глиняного отвала, и те на миг прервали бесконечные апелляции к мученикам и святым и осенили себя крестным знамением. В этот вечер они украсили поминальный дом свечами и ветками, в надежде, что капитан из карательной экспедиции, как все его предшественники, проинспектирует моорские мемориалы и, быть может, вознаградит их старания растворимым кофе. Но вместо капитана на кладбище прикатила эта басурманская машина с гробом кузнечихи – впрочем, тоже какое-то разнообразие.

Вместе с молельщицами скорбели у могилы двое бродяг, собиравшихся заночевать в часовне Воскресения, а пока гревшихся возле свечек поминального дома. На глоток шнапса и сигареты из запасов могильщиков они уповали понапрасну. А еще тут было человек пять любопытных, которые вообразили, что в гробу на крыше «Вороны» лежит Собачий Король, и отправились за погребальной процессией на кладбище.

Еще прежде, чем могилу засыпали и утоптали глину в массивный холм, все эти «скорбящие» разошлись. Работяги тоже сочли, что за шнапс и сигареты надрываться особо не стоит, и, кое-как закидав яму землей – мол, для женской могилы и так сойдет, а дальше пускай этот псих сам старается, – ушли по домам. Беринг не сказал ни слова.

Он думал, что давно уже остался в одиночестве, как вдруг среди покосившихся от ветра крестов и могильных плит с неразборчивыми эпитафиями увидел поодаль, в трепетном свете факелов, отца – и рядом с ним Лили.

Лили, как бы успокаивая, положила руку на плечо старика, потом отошла от него, направилась к Берингу, словно хотела что-то ему сообщить, и сказала:

– Я отведу его домой. – Она взяла перепачканные глиной ледяные руки Беринга в свои и стала их согревать дыханием. Когда же он отнял у нее руки, потому что хотел закрыть ими лицо, она обняла его. Не в силах вынести эту близость, он растерянно шагнул было к отцу, но Лили мягко удержала его. – Не надо. Он заговаривается. Я сама провожу его.

Отец об руку с Бразильянкой исчез среди крестов, а Беринг меж тем выдернул погребальные факелы из сугроба и воткнул их в могильный холм, напоминавший теперь земляные пирамиды, которые общины кающихся сооружали на полях давних сражений, на месте разрушенных лагерных бараков и до сих пор в годовщину заключения мира украшали факельными коронами. Потом он устало сидел в снегу и счищал с инструмента глину, чтобы на обратном пути не замарать мягкие сиденья «Вороны».

Когда он наконец покинул кладбище и медленно, прямо-таки шагом, катил по каштановой аллее и по набережной навстречу своему будущему, почти все окна в Мооре были темны. В эту ясную безлунную ночь, что раскинулась над горами и обратила озеро в бездонный провал, каждый был сам по себе – полуслепой кузнец на своем голом холме; Лили, которая там, наверху, разогрела ему суп и ушла, Лили в своей башне и Телохранитель в Собачьем доме. В эту ночь он лежал на полу большого салона, чувствуя со всех сторон теплые собачьи тела, и во сне прижимался к серому хозяйскому догу.

Он слышит свист зимородка и хриплое урчанье испуганного крапивника. А порой, когда случается задремать под болтовню деревенских ласточек и однообразные перепевы гаичек, будят его звонкие предостерегающие крики овсянки. Однако же он на обман не поддается: это скворцы, великие пересмешники, которые одинаково искусно передразнивают и дроздов, певчих и черных, и крик красной пустельги, и жалобу сыча, – и часто, как никогда за все эти годы, он слышит этой весной соловья, начинающего свои неистовые строфы меланхолическими переливами.

Он слушает птиц на рассвете, лежа без сна на постели в бильярдной или среди спящих собак на паркете большого салона. Теперь он часто ночует с собаками и каждый раз невольно улыбается, когда они во сне шевелят ушами в такт птичьему пению. А к нему тогда слетаются давние, знакомые имена птиц, будто спархивают из тех потерянных списков, которые он школьником вел в незаполненной отцовской книге для заказов: малая серебристая цапля, белая чайка, горная трясогузка, полевой лунь и лебедь-кликун… Но нынешней весной возвращаются не одни только имена, вернулась и способность, а главное, охота подражать птичьим голосам – подсвистывать, подпевать или просто по-особенному щелкать языком; иной раз выходило так похоже, что собаки недоуменно обнюхивали утонувшее в зарослях проволочное заграждение виллы «Флора»: куда же запропастились эти фазаны и куропатки?