Ридиан Брук - После войны

– «Унесенные ветром». Любимая книга моей жены. – Герр Люберт замолчал, лицо его приняло задумчивое, печальное выражение. Эдмунд подумал, что такое случалось и с его матерью, но герр Люберт уже встрепенулся. – Мы смотрели экранизацию в первые годы войны. Фильм понравился ей меньше, чем книга, и мы даже поспорили. Я просто влюбился в фильм. В Кларка Гейбла. «Честно говоря, дорогая, мне наплевать!»

Эдмунд не знал эту реплику, но ему понравилось, как Люберт произнес ее – с американским акцентом, стильно.

– А ты фильм видел?

– Мама видела. Она его с тетей смотрела.

– Очень драматичное кино. Твоя мама немного напоминает мне актрису, Вивьен Ли. Ладно. Посмотри сюда. – Он достал из-за вынутого томика пеструю коробку – кубинские сигары. Показал коробку Эдмунду, убрал и поставил на место книгу. – Никому не говори. Об этом тайнике не знала даже моя жена. У мужчин должны быть свои секреты.

Позже Эдмунд помогал матери проверять сервиз, который наконец-то прибыл из Англии с опозданием на месяц и теперь был расставлен на столе, точно макет футуристического города. Он только что закончил пересчитывать серо-зеленоватые предметы, огорчив и удивив мать тем, что проделал это на немецком. Она проверяла столовые приборы, радуясь, что теперь не придется принимать предложение герра Люберта и пользоваться его серебряным – и да, очень красивым – комплектом.

– Мам, а как выглядит Вивьен Ли?

– Вивьен Ли?

– Она красивая?

– А почему ты спрашиваешь?

– Герр Люберт говорит, что ты похожа на нее.

Эдмунд сказал это в надежде, что мать хоть немного смягчится по отношению к бывшему хозяину дома, но она лишь покраснела и как будто рассердилась. Может быть, Вивьен Ли не такая уж и красивая?

– И когда же это ты разговаривал с герром Любертом? А главное – почему?

– Он… он просто показывал мне кое-что.

– Что?

– Ну… игрушки и книги.

– Ты не должен поощрять его. Если будешь слишком фамильярничать с ним, это создаст ненужные неудобства.

– Но он же вроде бы такой приятный… Он…

– Бывает, что человек только кажется приятным, но на самом деле совсем не такой. Будь осторожнее. Не разговаривай слишком много ни с ним, ни с его дочерью. Ничего хорошего из этого не получится.

Эдмунд кивнул. Рассказывать о странных столкновениях с Фридой расхотелось окончательно. Если мама так расстроилась из-за приветливого герра Люберта, она точно взорвется, когда узнает о проделках дочери – демонстрации трусиков и подарке в виде ночного горшка.

– Мне можно поиграть в саду?

– Можно. Но не уходи слишком далеко. И надень джемпер. На улице холодно.

В холле Эдмунд наткнулся на Хайке, попытавшуюся незаметно проскользнуть мимо.

– Guten Morgen, kleine Madel, – сказал он, пробуя только что выученную новую комбинацию слов. Ему нравились немецкие слова – простые, точные и, если соединить их вместе, звучащие четко и ритмично.

Хайке исполнила книксен и прошмыгнула к лестнице с таким видом, будто ее что-то позабавило.

Эдмунд пересек оранжерею и вышел через стеклянную дверь. Пробежал по лужайке к густым зарослям вечнозеленых рододендронов, образующих естественную границу участка. Кусты были раза в три выше его и могли таить целый неведомый мир, лабиринт пересекающихся тропинок. Растения давно уже отцвели, пришло время увядания и смерти, но в его воображении кусты вполне могли сойти за джунгли, и Эдмунд внедрился в них, представляя себя разом и Писарро и Кортесом [23], раздвигая ветки воображаемой саблей и погружаясь все глубже в вымышленный мир. Пробившись сквозь кусты, он уткнулся в проволочный забор, ограждавший владения Любертов.

За лугом он увидел реку, напоминавшую одновременно и об их изолированности от войны, и о близости ее жестоких последствий. Луг был изуродован грубыми шрамами стерни, кое-где проступали проплешины голой земли. На дальней его оконечности стояли сараи и курятники, сейчас служившие жильем людям. Рядом, вокруг небольшого костра, сидело несколько человек, по виду – дети. В центре луга неподвижно застыл тощий, но с раздутым брюхом осел.

Перебравшись через проволочное ограждение, Эдмунд направился к животному. Он был уже совсем близко, но осел так и не пошевелился, даже хвостом не взмахнул. На холке животного темнели язвы, сил у него не осталось даже на то, чтобы держать ровно голову; кожа натянулась, и торчащие кости, казалось, вот-вот прорвут шкуру.

– Бедный ослик, – прошептал Эдмунд, потрясенный удручающим видом животного, безнадежностью, исходившей от него. Глаза мальчика наполнились слезами. И откуда они взялись? Он не плакал, даже когда погиб брат, а тут вдруг готов разреветься из-за какой-то скотины, к тому же немецкой, – вот только не ясно, есть ли национальность у животных. Эдмунд сунул руку в карман, нащупал кусочек сахара, который стащил на кухне, когда Грета была наверху, и поднес его к морде ослу. Но даже сахар не заставил животное шевельнуться.