Элисон Уэйр - Плененная королева

– У меня будет ребенок, Генри, – тихо сообщила она.

– Ты не рада?

– Если по правде, то нет. Но такова воля Господа, и я должна сделать все, что от меня зависит. Но я молю тебя: пусть это будет наш последний ребенок. – Алиенора смотрела на мужа, произнося эти слова, но тот избегал ее взгляда. – Ты меня понял? – Она чувствовала, что ее сердце разбито. Алиенору обуяло жуткое безнадежное ощущение, что она навсегда закрывает дверь… и, возможно, делает это преждевременно.

Генрих не ответил. Его игла летала: то внутрь, то наружу.

– Генри?

– Это твое решение, – отозвался он.

– Тебе все равно? – осмелилась спросить она, понимая, что нарушает сложившееся между ними хрупкое равновесие.

Наконец Генрих поднял голову и посмотрел на жену. Глаза пустые, выражение непроницаемое. На щеках появился румянец. Гнева? Хоть что-то… Он, конечно, не согласится без сопротивления на ее просьбу. Будучи ее мужем, он мог настаивать на своем праве. Но кто знает, вдруг произойдет чудо и к ним вернется радость, которую они делили прежде. Если Генри скажет всего три слова: «Я хочу тебя», Алиенора была готова еще на десять беременностей.

– Это твое решение, – повторил он и снова принялся за работу. – Детей рожаешь ты. Все равно мне или нет, к делу отношения не имеет.

– Ты обвиняешь меня в том, что я эгоистично игнорирую твои потребности? – воскликнула Алиенора, забыв о своем решении сохранять сдержанность и достоинство.

– Я говорю, что сейчас не нуждаюсь в этом! – рявкнул Генрих. – Мне угрожает отлучением Томас, обещает оповестить весь христианский мир о том, что мои Кларендонские конституции незаконны. В Бретани смута, мой тамошний вассал граф Конан не в силах поддерживать порядок, а твои аквитанские сеньоры снова принялись за свое. Я себя неважно чувствую, Алиенора. Да что там, я чувствую себя чертовски плохо, а ты выбираешь это время, чтобы сообщить мне, что больше не хочешь спать со мной!

Она вздохнула с облегчением. Генрих болен. Это все объясняло. Может быть, дела обстоят не так уж плохо. Но тут, словно удар, пришла мысль о том, чту может означать его болезнь.

– Ты болен? – переспросила она. – Почему ты прежде не говорил мне? Генри, что с тобой?

– Я болен – хоть ложись и помирай, – ответил Генри, радуясь, что у него нашлось объяснение для Алиеноры – пусть и временное – его холодности к ней.

Он ни за что не мог бы признаться, что уже не любит ее, как прежде, что в его жизни появилась новая любовь. И хотя он гнулся под бременем забот, милый образ Розамунды неизменно оставался перед его мысленным взором, его страсть к ней постоянно напоминала о себе тяжестью в паху. В этом и состояла его болезнь. Конечно, он болен. Но было еще кое-что…

Томас грозил ему анафемой. Хотя к вопросам религии Генрих относился беспечно, вечного проклятия он все же побаивался, как боялся и быть отлученным от Церкви. Если это случится, то какой из него правитель? А ведь под его властью территории от Шотландии до Средиземного моря. Если человека отлучают от Церкви, от него должен отвернуться весь христианский мир, он не сможет получать Святого причастия или каких-либо других утешений веры. Он станет как прокаженный.

Но Генрих знал, что запрещено отлучать от Церкви больных. Церковь в своей мудрости и милосердии считала, что больные слабы разумом, лишены способности мыслить рационально. А потому имеет смысл – по многим причинам – улечься в кровать и изображать больного.

И Генрих слег в постель, сказав, что его поразила неизвестная болезнь. Он даже провел своих докторов: при их приближении стонал и закатывал глаза, изображая боль. Они, совещаясь частным образом после посещения короля, согласились, что его и в самом деле поразила какая-то таинственная болезнь. Если бы они не видели своими глазами его страданий, то сказали бы, что он совершенно здоров.

Алиенора чуть с ума не сходила. Генри счел излишним посвящать ее в свои планы, а потому она опасалась за его жизнь, а бессилие докторов повергало ее в отчаяние. Когда она села рядом с его кроватью, муж сделал вид, что почти лишился чувств, а ей дал понять, что предпочитает переносить страдания молча и в одиночестве. О предмете их ссоры ни один из них больше не сказал ни слова – вопрос так и остался открытым, хотя Алиенора тысячу раз на дню корила себя за то, что наговорила мужу. Она заключала сделки с Господом, просила, чтобы Он излечил Генри, а после этого примирил их. Каждый день она опускалась на колени, донимала Его, умоляла, стращала, словно Он был одним из ее подданных.