Валерий Залотуха: Свечка. Том 2

– Я их в подвал спрятал! – ответил он криком. – И Галю, и Киру – всех!

Я понял, кивнул и объяснил свои действия:

– Я к вам шел!

– А я к вам! – прокричал он и засмеялся.

И я тоже засмеялся.

Нас нельзя было сдвинуть, но и сами мы не могли сдвинуться и, наверное, мы долго бы так стояли, если бы тот, кто включил реактивные двигатели, не выключил их, и если бы вдруг не стало темно, как ночью, и холодно, как зимой.

С дохнувшего зимней стужей неба посыпался град, и, закрывая головы руками, мы побежали под крыльцо.

Это был град так град!

Каждая градина величиной с куриное яйцо, не преувеличиваю, я даже посмотрел вверх, предположив, что это несутся пролетающие там куры.

Земля делалась белой и безжизненно-холодной. На наших глазах конец мая превращался в конец ноября.

Мы стояли с Золоторотовым, разинув рты и уже не имея сил удивляться: сначала небо поменялось с землей, потом ночь с днем, и вот – лето с зимой…

– Да-а-а, – протяжно проговорил Евгений Алексеевич, и я не смог с ним не согласиться.

– Да!

Это было повторено несколько раз и со стороны наверняка выглядело забавно.

– Да-а…

– Да.

– Да!

– Да-а-а…

Из всех человеческих слов я всегда считал для себя главным слово «нет» – оно защищает, укрепляет, спасает от искушений, однако в тот момент слово «да» поставил на первое место, потому что это слово не только защищает, укрепляет, спасает, но оно еще и радует! Это правда – «нет» радости не приносит…

Как же радовало меня наше тогдашнее «да», да думаю, и Золоторотова тоже!

Ежась и дрожа, мы вернулись в дом, и Евгений Алексеевич открыл крышку подпола.

– Ну, вы как там, дети подземелья? – спросил он добродушно и любовно.

Я подошел ближе. Снизу, из темноты и тишины сочился живой золотистый свет горящей свечи. Тихо и благодарно смотрели на нас Галина Глебовна, Сашка с Пашкой, Машка с Дашкой и собака Милка. Прижимая к груди Рыжика, Кира часто крестилась левой рукой и что-то бормотала.

– Вылезайте, там на улице зима, – сообщил я и удивился своему незнакомому голосу.

Короткий остаток ночи мы провели в кухне за столом, пили чай, вспоминали ночную бурю и себя в ней, сдавленно и смущенно смеялись.

Дети спали.

С первым утренним солнцем мы с Золоторотовым вышли на улицу. «Маяк» был изломан, истерзан, но счастлив оттого, что уцелел.

Слава Богу, никого не убило и не покалечило.

Реакция старух на произошедший природный катаклизм меня удивила – они были не так испуганы, как возмущены, но при этом как-то привычно возмущены.

Говорили о конце света, но опять как-то буднично. Поохав и поахав для приличия, старухи стали растаскивать завалы около своих домов.

Расчисткой территории руководил Золоторотов, хотя как руководил – работал больше всех. Галина Глебовна находилась рядом. Пашка с Сашкой трудились не больше других, но определенно громче. Без сомнения, они переживали сейчас тот момент своей жизни, который уже никогда не забудется, быть может даже станет определяющим, – это читалось на их сосредоточенных серьезных лицах.

Была во всем происходившем забытая счастливая артельность.

«На толоку», – так, кажется, раньше на Руси говорили.

Все помогали всем – искренне и бескорыстно, радостно и смущенно, при этом растерянно и укоризненно взглядывая на небо.

С небом что-то неладное творилось…

Его крутило…

Там, наверху, оно было не одно – четыре.

Четыре, одно над другим неба.

Первое – низкое, пугающе-буреломное, цепляющее фиолетовыми лохмами верхушки уцелевших деревьев, второе – грозно-грозовое, пузатое, полное холодной влаги, а может, и снега, третье – самое большое и красивое, с золотым солнечным окоемом, на таком я мечтал в детстве жить, и четвертое – легкое, легчайшее, прозрачно-бестелесное…

Одно закручивало в одну сторону, другое в другую, третье стояло на месте, а четвертое поднималось вверх – туда, где немигающе замер недобрый небесный зрак.

Сев за руль, я оттаскивал при помощи троса самые большие и тяжелые ветки. «Василек» вел себя молодцом, град покоцал капот, кое-где были даже вмятины, но стекла остались целы.

Работали до сумерек, до розовых, прохладных сумерек, какие приходят в начале лета.

Нужно было успеть на последний паром.

Я подъехал к Золоторотову и выскочил из машины. Для меня это было особое прощание. В этот необычный и важный день я дал себе слово, и не только себе – не возвращаться в «Маяк», пока не закончу «Свечку». Пожимая левую левой, я говорил что-то искреннее, не запоминающееся, и, переполненный благодарностью, не намеренно сдал название своего романа.