Дибаш Каинчин - У родного очага

Кемирчек лежит неподвижно, закрыв лицо грязными, в масле, руками. Сунер видит его пальцы — толстые, тупые, как обрубленные, с черными полукружьями под ногтями.

— Ты что? — спрашивает Бёксе. — Плохо, что ли?

Кемирчек не отвечает. Тяжело переваливаясь на локте, он садится, опустив голову. На голове, на шее, на лице у него — слой пыли. В складках шеи пыли чуть ли не на мизинец. Там, где он прижимал ладони, остались влажные проталины. Глаза у Кемирчека красные, припухшие, как у лохматой собачонки Бёксе.

— Кровь из носа пошла, язви ее, — сокрушенно говорит Кемирчек. — Как подует ветер со спины, всю кабину забивает пылью. И жар от двигателя. Голова кружится. След от колес не вижу. Куда вести трактор — черт его знает?! Вам-то хорошо — прохладно. А мне куда деться в этой клетке?

Он умолкает и долго, неотрывно смотрит куда-то за спину Бёксе. Сунер тоже поворачивает голову и вздыхает. Он видит далекую стену гор с большими яркими шапками не тающего на солнце снега, где сейчас живительно прохладно, а воздух такой, что пил бы да пил его…

— Дождичка бы, — вздыхает Иван.

— Да, не мешало бы, — соглашается Бёксе. — И обед что-то не везут. Я утром чашку чая выпил, и все…

— Что ж, поди, хватит валяться, — говорит Кемирчек и встает.

И снова тарахтит трактор, двинулись, завизжали сеялки. Сунер, проверив семяпроводы, приваливается к длинному жестяному ящику, в который засыпано зерно, и прикрывает глаза. Перед ним неотступно маячит опухшее усталое лицо Кемирчека.

Потом ему отчего-то вспоминается его школьная из черной блестящей кожи сумка. Мать выменяла ее у продавщицы сельпо за целый коровий пузырь топленого масла. Ни у кого в деревне не было такой сумки! Большая, вместительная. У Сунера не было столько книг, чтобы заполнить ее до отказа. Для пущей важности он клал в нее обрезки досок, а однажды сунул кирпич. Видя его сумку, люди говорили: «Смотрите, этот малый, говорят, учится на отлично. Вот станет взрослым и набьет свою сумку не книжками да бумагами, а деньгами. И его мать, Яшна, забудет, когда ела один черный хлеб!»

— Эй! Где твои глаза, парень! Слышь? Опять у тебя «горло» забито! — слышится в грохоте голос Бёксе.

Сунер вздрагивает и торопливо пробирается по подножке. Один из семяпроводов молчит как немой: попал камешек. Сунер остервенело шурует проволокой, и вскоре зерно тонкой желтой струйкой сыплется в диск.

Неожиданно в длинных космах пыли, плывущих обочь трактора, возникают, как мираж, три телеги, с запряженными мохнатыми лошаденками. Поначалу кажется, что они стоят на месте, только возчики размахивают в воздухе бичами да лошаденки устало машут мордами. Но вот Кемирчек останавливает трактор, и теперь видно, как телеги с большими деревянными ящиками, полными зерном; переваливаясь, ползут по пахоте. Колеса их вязнут по ступицы, возчики кричат, лошади тянут изо всех сил, почти касаясь мордами земли.

Эпишке, который подвозит зерно на сеялку Сунера, подъезжает последним. Внешность у него ничем не примечательная. Роста он невысокого, приземистый, но подвижный. Лицо все в шерсти: кустистые брови тянутся к вискам, вся нижняя часть лица скрыта бородой широченной — во всю грудь. Борода черная, просто смоляная и курчавая, как шерсть молодого мериносового барашка. Борода Эпишке — предмет зависти всей деревни. Самого Эпишке, однако, понять трудно: гордится он бородой или нет? А отвечает он так: «Хм, борода… Где головы не хватит, борода свое возьмет». И смеется.

Сидит Эпишке, развалясь, на облучке, выставив свою бороду вперед. А на бороде пыли — с пол пуда.

— Э-э! Такой почтенный человек, а плетется на своем мерине в самом хвосте! — кричит Бёксе. — Подогнать не можешь, что ли?

— Ты… Ты… — трясется от негодования Эпишке, и борода его при этом скачет вверх — вниз, вверх — вниз. — Не тебе меня учить! Да! Не тебе…

В густой поросли волос не видно, как дрожат его губы. Эпишке собирается сказать что-то обидное, резкое Бёксе, но, глянув в его посуровевшее лицо, Эпишке только машет рукой и, кинув пустой мешок Сунеру, соскакивает на землю. В сердцах он с силой рвет задвижку на ящике. Сунер едва успевает подставить мешок, в который течет тягучей струйкой желтый, литой ячмень.

— Тебе, молодому и легкому, как кузнечик, — первая честь! — ухмыляется Эпишке и, когда мешок наполняется, с грохотом опускает задвижку.

Сунер подхватывает мешок, неловко прижимая его к животу, перелезает через каток, поднимается на подножку. Он никак не может запрокинуть мешок на ящик, карабкается, кряхтя и облокачиваясь на рычаги, выше, — все равно ничего не выходит. В отчаянии поддает мешок снизу, раздается треск и шорох рассыпающегося зёрна. Снизу жалобно причитает Эпишке: