Сын Ок Ким - Сеул, зима 1964 года

Ещё в моей памяти довольно ясно сохранилось лицо проститутки по имени Ёнджа.

Когда я пришёл встретиться с хозяйкой, обнаружив на дверях обрывок бумаги с надписью «Сдаётся комната», то именно Ёнджа, мывшая ноги у водопровода, закричала, обращаясь внутрь: «Хозяйка! Тут про жильё пришли узнать!»

После того, как я заселился, круглолицая с узкими щёлочками глаз Ёнджа, сказав, что ей девятнадцать лет, стала называть меня оппа [37] Оппа — обращение девочек и девушек, принятое в Корее, по отношению к старшим по возрасту мальчикам и юношам. . И всего за несколько дней моего проживания в новом обиталище я почти сразу почувствовал к ней родственную близость, а всё благодаря природному обаянию Ёнджи. Показывая бордовый шрам на запястье левой руки, напоминающий червяка, она спросила: «Как думаешь, что это?» И, тяжело вздохнув, проговорила: «Когда-то давно я хотела покончить с собой и полоснула здесь ножом, но выявила, вот и мучаюсь теперь…» В уголках её глаз даже блеснули слезинки… Ёнджа меня частенько выручала и, бывало, даже угощала папиросами. Узнав, что я изучаю драматургию, она при каждом удобном случае приставала ко мне, мол, если станешь знаменитым, возьми меня в актрисы, ладно? Как-то раз, когда проходил конкурс красоты «Мисс Корея», она увидела в газете фотографию победительниц, одетых в вечерние платья с диадемами на головах, и, попросив нас с хозяйкой выступить в роли членов жюри, ушла в свою комнату, где нарядилась в бережно хранимый розовый ханпок. Затем вышла во двор и в невероятной тесноте стала чинно вышагивать, после чего подняла руку и спросила: «Ну как? Подойдёт?» А потом, рассмеявшись, сказала: «Не тяну я на мисс, правда ведь?» И весь тот день Ёнджа была раздражительной и нервной.

Ещё как-то она услышала про то, что в окрестностях Кванхвамуна [38] Главные ворота в королевский дворец Кёнбоккун, расположенные в центре Сеула. есть один прорицатель, который чрезвычайно точно угадывает судьбу по имени, так вот после этого Ёнджа стала уговаривать меня сходить к нему вместе с ней. А когда я сказал, что всё это нелепые выдумки, она сердито запротестовала, словно это она и есть тот самый прорицатель. «Если выяснится, что твоё нынешнее имя плохое, он подберёт новое, и ты сможешь стать очень даже счастливым человеком», — пыталась переубедить она меня. После нескольких дней её докучливых приставаний мне ничего не оставалось, как уступить, и я сказал, что схожу с ней, однако Ёнджа вдруг насупилась и пошла на попятную под предлогом того, что выйдет некрасиво, если в присутствии других выяснится её род занятий, так как этот вещун даже по имени может определить, чем данный человек занимается. Я подумал о том же, и сказал: «Ну, и не пойдём тогда!» Но Ёнджа, видимо, не могла до конца расстаться с этой мыслью, так как и позже несколько раз заводила разговор на эту тему. А в день моего переезда в новое жилище, Ёнджа с сожалением проговорила, что хотела попросить меня сходить до Кванхвамуна и разузнать про её имя.

Мелодия «К Элизе», к которой прибавилось мурлыканье невестки, достигла своей кульминации. И раз уж невестка начала подпевать, значит, скоро музыка прекратится. Мне это было известно по опыту. Я вновь улёгся на кровать.

На фоне бряканья пианино в этом благовоспитанном доме та моя комната с надписью «Все жители Чхансиндона — сукины дети!», и те, кто там жили, кажутся недосягаемо далёкими. То место находилось в совершенно противоположной стороне на расстоянии, которое невозможно преодолеть, сев на обычный автобус. И тот факт, что даже уплатив за неделю вперёд, я никак не мог расстаться с ощущением неловкости по отношению к этой комнате с белыми стенами, не означал ли, что я преодолел это ничем неизмеримое расстояние совершенно уж неожиданно, абсолютно не подготовившись к этому. Не знаю, жил ли я когда-нибудь в далёком детстве в похожей обстановке, но отчего-то проживание в этом доме на западный манер было слишком уж чуждым для меня и моей памяти.

И это сильнее ощущалось, когда я вспоминал лицо Со — мужчины средних лет, ещё одного жителя дома в Чхансиндоне.

Когда на трущобы опускается вечер, воздух становится ещё более спёртым. Возвышающиеся вдалеке в центре города здания с одной стороны освещены вечерними лучами заходящего солнца, а с другой образуют длинные-предлинные тёмно-голубые тени. И кварталы бедняков существуют в этих тёмных тенях.

Люди самых разнообразных профессий, названия которых не встретишь в учебнике, возвращаются сюда, стирая со щёк липкий пот, и сразу же их хмурые лица расправляются, словно надувные шарики. Мужчины с оголённым торсом, собравшись в кучку, без умолку галдят; ребятишки, радостно визжа, бегают вслед за трамваями, которые, проезжая по улице, чуть ли не задевают дома и крыши. Женщины, что вытащили на улицу жаровни и, водрузив на них кастрюли, мешают в них какое-то диковинное варево, содержимое которого каждый раз разное в зависимости от обстоятельств. И то, что варится в одной кастрюле, отличается от соседней гораздо больше, чем климат разных стран. Будто ведьмы, они закладывают в чаны загадочные компоненты и варят каждая своё особенное зелье.