Дональд Томас - Белый отель

Домашние, обыденные слова (теплая одежда, нижнее белье и проч.) странным образом пугали больше, чем холодное и презрительное слово «жид».

Люди перечитывали приказание шепотом, как бы не понимая его. «Гетто, гетто», – прошептал кто-то, и какая-то старуха разразилась причитаниями. «Нас обвиняют в поджогах», – сказал белобородый старик. Люди вокруг него невольно взглянули в сторону центра, где воздух все еще дрожал от продолжавших пылать пожаров.

Немцы вошли в город неделю назад как триумфальные освободители от русского ига и были встречены хлебом и солью. Парикмахеры – украинцы и евреи – стригли любезных немецких офицеров. Никто не огорчался тому, что немецкие генералы – а не деятели Коммунистической партии и обласканные властями актеры и музыканты – заняли роскошные квартиры на Крещатике. Затем, когда новые хозяева чудесно устроились среди картин и роялей, Крещатик обратился в сущий ад. И немцев, и украинцев разрывало в клочья. Лиза, как и все прочие, ходила взглянуть на необъятный пожар, охвативший исторический центр города, где она сама когда-то жила.

Было очевидно, что ответственность за взрывы несет Красная Армия – которая во всем обвиняла нацистских варваров, как будто они могли сами себя взрывать! Несколько солдат остались в городе и подорвали взрывчатку. Но затем прошел слух, что винить надо евреев. Вот почему расклеили этот приказ: немцы обвиняли евреев и высылали в гетто, по-видимому в Польшу. И все же, даже если бы евреи были виновны, зачем наказывать всех за то, что сделано несколькими?

Как раз когда они вдвоем стояли перед серой оберточной бумагой, Люба Щаденко сделала предложение, достойное святой. Она вывела Лизу из толпы и шепнула: «Тебе ехать не обязательно. Ты не еврейка. Я смогу присмотреть за Колей вместо тебя. Подумаешь, одним больше!» Лиза вспыхнула от гнева: как это Люба может воображать, что она пошлет своего сына в гетто, а сама останется! Но она тут же осознала все великодушие своей подруги. Глаза ее наполнились слезами. Чем только она уже не обязана этой женщине! Когда Виктора забрали и им с Колей пришлось покинуть свою квартиру, Люба Щаденко, бедная одинокая женщина, работавшая швеей в театре, пришла и предложила ей комнату в своем крошечном обветшалом доме. Женщина, с которой Лиза была едва знакома! Она сказала, что делает это в благодарность за то, что Виктор дал ей работу, когда она осталась без кормильца, вынашивая Надю, и она только возвращает старый долг. Но выплата долга не ограничилась бесплатной комнатой. Она постоянно подбрасывала Лизе швейные заказы, чтобы они не голодали. А теперь – это предложение! Она больше, чем святая, – ангел. Лиза сжала ее руки и сказала: «Нет, спасибо тебе! Мы поедем все вместе».

К счастью, появились более милосердные вести. О высылке в гетто не могло быть и речи. Разве немцы не были достойной, цивилизованной нацией? Полжизни проведя среди дружественных немецких голосов, Лиза хорошо их знала. В последние два года перед войной даже коммунисты не говорили о немцах ничего, кроме хорошего. Вот и когда Крещатик был взорван, немцы рисковали собственными жизнями, рассылая по всему городу команды солдат и предупреждая жителей, чтобы те покинули свои дома! Они спасали стариков, детей, инвалидов – тех самых, которых теперь они, как кое-кто думает, собираются отправить в гетто! Нет, они эвакуируют их дальше за линию фронта, для их же безопасности. Но почему, спрашивали некоторые, евреев эвакуируют первыми? Ответ был быстрым и уверенным: «Потому что евреи родственны немцам».

И все же – как объяснить жесткий, грубый тон прокламации? «Все жиды... Каждый жид...» Но это звучит грубо только для самих евреев; для немцев это такое же нейтральное выражение, как «теплая одежда, нижнее белье и проч.». И взгляните, – показала молодая женщина, – они написали: Мельниковская улица, улица Дохтурова, а таких ведь нет; имеются в виду улицы Мельникова и Дегтярева; так что очевидно, что приказ прошел через руки плохого переводчика. Это он (или она) придали ему неприятное звучание.

Лиза знала, что немецкий вариант написан в том же тоне, но промолчала об этом. Она не знала, что думать. Дар интуиции исчез у нее, как излишек плоти с костей. Она могла лишь надеяться и молиться, чтобы пророчившие гибель оказались неправы. Затем, лишь час спустя, как они начали собираться, по Подолу молнией разнеслась хорошая весть: их отсылают в Палестину.

Час тянулся за часом, а конца все еще не было видно. Некое бутылочное горлышко где-то там, впереди, никак не хотело расширяться, и все же они продвигались вперед из-за напора толпы позади себя. Для матерей с маленькими детьми это было сущее бедствие, и Лизу стало беспокоить, как-то управится Люба. Им с Колей следовало подождать и помочь им; она ощущала вину. Хотя в то время казалось разумным отправиться занимать места. Она помогала перепуганной женщине, шедшей неподалеку и управлявшейся с четырьмя детьми, старшему из которых было лет десять или одиннадцать, а младшему – года полтора. Лиза взяла эту маленькую девочку, чтобы у ее матери отдохнули руки.