Дональд Томас - Белый отель

Наконец прекрасная оперная звезда – белизна повязки почти элегантно контрастировала со сплошной чернотой ее шелкового платья – позволила провести себя через комнату, улыбаясь кутерьме, устроенной ее друзьями и почитателями, и что-то сказала Делоренци. Тот начал играть спокойное, хорошо знакомое вступление к шубертовскому «An die Musik», а потом вступило сопрано. Ей не позволили отделаться одной только короткой песней, и она спела им – Виктор вручил Делоренци потрепанные ноты – печальную украинскую балладу. Кольца в цепи мелодии повторялись, но сочетались всякий раз по-новому; каждая фраза была отчетлива, прозрачна как хрусталь и исполнена тоски по щедрой родной земле. Слушатели были околдованы.

Можно было поклясться, что, когда отзвучали последние слова, голос ее все еще пел в сердце каждого. Все были слишком тронуты, чтобы аплодировать. Директор поднялся со стула, привстал на цыпочки—он был очень маленького роста – и расцеловал ее в обе щеки.

Лиза испытывала муку. Тяжело было оставаться в этой комнате, пока пела Вера, – у нее начался сильный приступ удушья. Ей казалось, что она умирает. Это не имело никакого отношения к словам одного из оркестрантов, сказанным им своему соседу после исполнения Шуберта и случайно услышанным ею: «Вот это – настоящий голос». Она не ревновала; она знала, что никогда не сможет дотянуться до этого голоса, столь близкого к совершенству, как только можно вообразить; казалось, он звучит рядом с вратами рая, если не по ту сторону. Она не просто почитала Серебрякову, она была от нее в восторге – возможно, даже немного влюбилась в нее, всего лишь за день.

Конечно, отчасти виноваты были жара, табачный дым, гомон и столпотворение. Но в большей степени это было как-то связано с сообщением Веры о том, что она ждет ребенка; Лиза начала задыхаться как раз в .то время, когда та раскрывала ей полную восторга тайну. Почему-то это сильно ее взволновало. Как только Вера закончила народную песню, Лиза подошла к ней и задыхающимся голосом поблагодарила за прекрасное пение и за вечер, но, извинившись, сказала, что должна пойти к себе: дым начинает сказываться на ее горле.

– Как, вы не хотите дождаться газет? – разочарованно спросила Вера.

Укрывшись у себя в номере, куда снизу доносился лишь слабый, приглушенный ковром рокот разговоров, Лиза распахнула окно и глотнула прохладного ночного воздуха. Ей стало легче. Может, это я просто злюсь, как старая дева, сама того не зная? – подумала она, начиная раздеваться. Опять она спала очень плохо – металась, вертелась с боку на бок. Когда между штор замерцал рассвет, она заснула; ей снилось, что она стоит над глубокой траншеей, полной множества гробов. Прямо под собой она видела Веру: ее вытянутое обнаженное тело виднелось сквозь стеклянную крышку фоба. Оплакивая ее, стоя в ряд с другими скорбящими, она услышала какой-то шум сверху и поняла, что вот-вот обрушится лавина и всех их погребет под собой. Прежде, чем это случилось, ее разбудил звонок телефона. Это была Вера – она спросила, все ли с ней в порядке, ведь накануне у нее сбивалось дыхание и она казалась расстроенной. Лиза объяснила Вере, что та разбудила ее посреди дурного сна, за что ее и поблагодарила.

– Ну, забудьте о плохом сне – нам только что доставили газеты. Отзывы великолепны/Честное слово! Не хуже, чем вы заслуживаете. Мы сейчас спускаемся завтракать – через час мой поезд. Поторопитесь и присоединяйтесь к нам. Мы возьмем с собой газеты. Виктор хочет поздороваться.

После небольшой паузы Лиза услышала глубокий голос Виктора, произнесшего: «Добрый день!» – после чего они повесили трубку. Значительно повеселев, она вскочила с кровати, побежала в ванную и быстро оделась. Она спустилась к завтраку едва ли не раньше своих друзей. Ей вручили кипу газет, раскрытых на отзывах. Но прежде чем она начала читать, Вера накрыла ее руку своей и сказала:

– Только помните, что критики здесь – настоящие циники. Поверьте мне, это хорошие отзывы – лучше, чем были у меня, – правда, Виктор?

Виктор, чуть помедлив, кивнул.

Лизе же они совсем не показались хорошими. «С грустью приходится отметить, что Серебрякова даже с одной рукой лучше, чем Эрдман – с двумя», – писал один из критиков. Другой утверждал, что голос у нее «сырой и провинциальный» и что в ее пении больше показных эмоций, нежели подлинных чувств. Нельзя было не признать, что встречались и более взвешенные замечания: «компетентна», «отважная попытка», «в сцене письма Татьяна сыграна и спета очень трогательно», «большой запас выразительности».