Дональд Томас - Белый отель

То, что произошло по возвращении Анны из Гас-тайна, было совершенно неожиданно и нелогично. Настолько, что если бы я был романистом, а не ученым, то не решился бы оскорбить художественный вкус своих читателей описанием следующей стадии нашей терапии.

Она опоздала на пять минут и влетела с таким беззаботным видом, как будто просто хотела поздороваться, чтобы тут же отправиться с подругой в театр или по магазинам. Она говорила без умолку, твердым, отчетливым голосом безо всяких признаков одышки. Она поправилась килограммов на восемь и, таким образом, обрела – или вернула – все атрибуты женской привлекательности. На щеках у нее был румянец, в глазах – искорки. На ней было новое, весьма вызывающее платье, а новая прическа была ей очень к лицу. Коротко говоря, передо мной предстала не болезненно истощенная и подавленная женщина, какую я ожидал увидеть, но привлекательная, слегка кокетливая молодая дама, пышущая энергией и здоровьем. Ей даже не понадобилось сообщать мне о том, что все ее симптомы исчезли.

Я часто проводил отпуска в Гастайне, но никогда не видел, чтобы его термальные источники вызывали столь чудодейственные преображения. Именно это я и сказал, сухо добавив, что мне, пожалуй, следует отказаться от своей практики и вместо этого содержать там отель. Она буквально зашлась от смеха; затем, вспомнив о постигшей меня утрате, приняла покаянное выражение, сожалея о своей бездумной веселости. Я заверил, что ее хорошее настроение для меня как бальзам. Однако скоро стало очевидно, что она не избавилась от истерии, – та просто изменила свою направленность 16. Если до этого болезнь истощала ее телесные силы жестокими болями, оставляя разум нетронутым, то теперь она отпустила ее тело, но захватила разум. Ее безудержная разговорчивость вскоре дала мне знать об овладевшей ею дикой иррациональности. Ее веселость была отчаянным юмором солдат, шутящих в окопах; попытки же участвовать в более или менее пространных обсуждениях приводили ее к сновидческим монологам, почти к гипнотическому трансу. Прежде она была несчастна и разумна, теперь стала счастливой и помешанной. Речь ее изобиловала плодами воображения и галлюцинаций; временами это была не столько речь, сколько оперный речитатив, приподнятый и лирико-драматический. Следует добавить, что, устроившись в оркестр одного из наших ведущих оперных театров, она целиком посвящала себя искусству 17.

Казалось, фрау Анна не отдавала себе отчета, какое она производит впечатление, и оставалась счастливо убежденной в своем полном выздоровлении. Не сумев ничего понять из ее рассказа о пребывании в Гастайне, я предложил ей изложить свои впечатления на бумаге. Прежде она не раз охотно принимала подобные предложения, поскольку имела вкус к литературе и обожала писать – была, к примеру, заядлой сочинительницей писем. Тем не менее я оказался совсем не готов к новому литературному произведению Анны, с которым она явилась на следующий день. Видно было, что она колеблется, стоит ли вручать мне принесенную с собой книгу в мягкой обложке. Это оказалась партитура моцартовского «Дон Жуана». Как я обнаружил, она вписала свои «впечатления» от Гастайна между нотными линейками – как некий вариант либретто; и даже попыталась выдержать ритм и некоторое подобие рифмы, так что ее рукопись читалась как неуклюжие вирши. Но если бы версия Моцарта, предложенная фрау Анной, была исполнена в одном из наших оперных театров, управляющий был бы привлечен к ответственности за оскорбление общественной нравственности, – она была порнографической и лишенной всякого смысла. Она употребляла выражения, которые можно услышать лишь в трущобах, бараках и мужских клубах. Я недоумевал, где она научилась таким словам, поскольку не считал ее завсегдатаем тех мест, где их произносят.

На первый взгляд, мало что можно было почерпнуть из ее творения; очевидными были лишь некоторые ссылки на ее галлюцинации и откровенное признание в перенесении 18. В ее фантазии место Дон Жуана занял один из моих сыновей – вряд ли есть необходимость пояснять, что она не была с ним знакома. Было достаточно ясно, что она выражает желание занять место одной из моих дочерей – путем замужества. Когда я поставил ее перед этим выводом, Анна довольно смущенно сказала, что это была лишь шутка, «чтобы немного меня развеселить».

Находя слишком затруднительным иметь дело с потоком иррациональных образов, я попросил ее пойти и попытаться самой отстраненно и трезво проанализировать на бумаге свой материал. Она не без оснований восприняла мою просьбу как укор, и мне пришлось заверить ее в том, что ее «либретто» показалось мне очень интересным. Через несколько дней она вручила мне школьную тетрадку, исписанную ее размашистым почерком. Затаив дыхание (в буквальном смысле, поскольку испытывала легкий рецидив астматических симптомов), она ждала, пока я бегло просмотрю несколько страниц. Я увидел, что вместо того, чтобы написать истолкование, как я ее просил, она предпочла расширить свою первоначальную фантазию, расцвечивая каждое второе слово, так что я, казалось, не получил ничего, кроме достойной Геракла задачи прочесть еще более объемный и неразборчивый документ. Хотя она в какой-то мере смягчила грубость сексуальных описаний, здесь по-прежнему властвовал эротический поток, наводнение иррационального и чувственного; волны не были столь же высокими, но покрывали гораздо более обширное пространство. Итак, я имел дело с воспламененным воображением, не знавшим границ, наподобие инфляции в те месяцы – когда чемодана банкнот не хватало и на буханку хлеба. Целый час прошел совершенно бесплодно, после чего я пообещал внимательно прочесть ее труд на досуге. Когда я это сделал, то начал различать смысл, скрытый под кричаще расцвеченной маской. Многое было чистейшим воплощением желаний, безвкусным, если не отвратительным; но наряду с этим то тут, то там встречались отрывки, написанные не без печати одаренности и настоящего чувства: описания природы «океанического» толка, перемешанные с эротическими фантазиями. Нельзя было не вспомнить слова поэта: