Владимир Шаров - Возвращение в Египет

Если бы не Прокопий Петрович Донцов, мы бы там, конечно, мало что поняли. Донцов был у некрасовцев чем-то вроде переходника между ними и начинающимся сразу за порогом морем греха. В сущности, самый важный для них человек, что бы они без него делали, я и представить не могу. Донцов коренной некрасовский казак, вся деревня его родня, и в то же время он изгой, человек без роду и племени, за грех навечно изгнанный из общины. Во всяком случае, в их молельный дом он войти не мог. То есть скорее он плоть от плоти уже другого, греховного мира. Добрый печальный человек, Донцов, как все изгои, был вольнодумцем и скептиком, но к своим относился с редкой нежностью. Считал, что, без сомнения, с ним поступлено справедливо. И с румынами, и с нами деревня общалась только через него. Незадолго перед арестом кто-то из «Сельской нови» мне сказал, что, когда некрасовцам было велено организовать колхоз, председателем они тоже выбрали Донцова.

Причина его изгойства проста. Других казачьих станиц поблизости не было, чуть не на сто верст их единственная; сама деревня невелика — душ триста, не больше, но старики с помощью доморощенной генетики сумели так поставить дело, что в семьях уродов и недоумков рождалось ничуть не больше, чем у соседних молдаван или, там, гагаузов. Было жесткое правило: едва баба принесет ребеночка, прямо на крестинах «мир» решает, из какой семьи и с кем новый казак или казачка, когда войдет в возраст, станет жить и от кого плодиться. Донцов же в нарушение обычаев полюбил свою двоюродную сестру Марью и обвенчался с ней в румынском православном храме. Впрочем, будто не желая размножать грех, детей они с женой так и не завели. Дом был ухожен, но пуст. На второй день, как мы приехали в Булавино, после обильного обеда — он был дан от имени общины, чтобы, так сказать, наладить с новой властью добрые отношения, Прокопий Петрович отвел меня и еще одного знакомого к молельному дому некрасовцев. О чем-то переговорил с наставником, и нас пустили. Сам Донцов остался ждать на улице.

Снаружи молельный дом выглядел, как обыкновенная пятистенка. Только окна были другие, будто щели, узкие, вдобавок забраны ставнями, оттого, дядя Артемий, было ощущение, что вера некрасовцев вся обращена вовнутрь и молельный дом — крепость. В ней она затворилась от греха и решила сидеть в осаде до последнего. Между тем день, как здесь всегда в августе, был очень жарким и света столько, что на мир и вправду больно было смотреть. Сверху палящее солнце, снизу не хуже его дугой блестит Ялпуг, а тут, когда вошли в молельный дом, будто ослепли. Полосы света между ставнями не толще струн, лампады тусклые, и толку от них еще меньше. В общем, минуты три мы совсем ничего не видели. Затем, когда глаза попривыкли к темноте, в простенках окон, там, где горели лампадки, но не от них, а как бы сами по себе стали проступать светлые пятна. Я сначала даже подумал, что, может, это краски такие, тогда ведь была мода добавлять в белила фосфор. Потому что свет не гулял, как лампадный, был ровен и тих.

Теперь уже и от дверей, где стояли мы с приятелем, было ясно, что это иконописные доски. Но чтобы рассмотреть в деталях, что на них, надо было подойти вплотную. Центральный план везде был традиционным и на востоке, где вместо алтаря стояла учительская кафедра наставника, на стене висел обычный алтарный чин. Конечно, доски были не дониконовские, но тот, кто их писал, неплохо знал греческую и сербскую иконопись, как мог, старался не отступать от канона. Впрочем, было видно, что рука и выучка другие, и всё это сделано недавно, даже не в XIX, а уже в нашем, XX веке.

Если, как я уже сказал, центральный план икон писался по образцам, то о клеймах, которые шли по периметру досок, этого не скажешь. На каждой иконе их было по четырнадцать, и почти везде искушения и муки Святого Антония. Я знал, что Антоний очень почитаем у католиков, но русских икон раньше с ним не встречал. Самые страшные клейма были на иконах западной стены молельной залы, то есть как раз напротив алтарной со Спасителем. Алтарные иконы были единственными вообще без клейм, на остальных везде ад, погибель и бесы, вооруженные пыточным инструментом. Дыбы, бочки, утыканные изнутри гвоздями, ковш со свинцом, которым заливают горло святого, когда он свидетельствует о Христе, плети, которыми его стегают, и клещи, которыми рвут ему ногти и ноздри. Наконец, антихристово тавро, которым бесы клеймят несчастную жертву, и топор, которым Антония четвертуют, рубят руки и ноги.