Владимир Шаров - Возвращение в Египет

После отпевания ты сказал, что вот всё пытаешься собрать жизнь целиком, но знаешь о себе только с года или даже с полутора — что для матери, что для отца Новочеркасск всегда был под запретом. А пока нет начала, что бы то ни было понять трудно, жизнь распадается на части, свести одно с другим не удается. Дай-то бог, если это письмо поможет. Хотя, повторяю, будь моя воля, я бы его писать не стала. Правда, и мне, когда Мария заговорила о Новочеркасске, почудилось, что она вдруг испугалась один на один со всем этим ложиться в могилу. Конечно, я могу ошибаться, и просто то, что мы с ней делали, напомнило Марии надругательства, с которых началась ее взрослая жизнь. И вот она пыталась нас укорить, пристыдить или, наоборот, подбадривала себя, что в жизни знавала вещи и хуже.

Первый настоящий разговор вышел десятого июля, то есть ровно за семь дней до смерти твоей мамы, когда мы с Сашей ее уже вымыли и уложили на чистое белье. Мария лежала с закрытыми глазами, речь была вяловатой, однако вполне связной, только иногда она чуть всхлипывала и запиналась. Из ее рассказа следовало, что в девятнадцатом году, тоже как раз десятого июля, раньше других в Новочеркасск ворвалась третья конная бригада известного командира красных комбрига Гармаша. Еще несколько часов в городе слышалась перестрелка, наконец последние части Добровольческой армии были выбиты за Дон и стало тихо. А через сутки по городу был распубликован и развешан на всех видных местах приказ за подписью Гармаша. Назывался он длинно: «О принудительной мобилизации женского населения города Новочеркасска, потребного для общественных работ». Дальше в четырех пунктах разъяснялось, что: пункт а) мобилизации подлежит только пришлое женское население, относящееся к эксплуататорскому классу; пункт б) указ распространяется на всех незамужних (включая вдов) от семнадцати до сорока лет. В пункте в) говорилось, что все подлежащие мобилизации должны собраться к восьми часам утра 12 июля на площади перед магазином «Парижские ткани» (этот магазин, сказала мама, мы, естественно, хорошо знали), где каждая и получит назначение на работу. Четвертый пункт г) с начала и до конца был посвящен карам, которые ждали уклонившихся от явки. В соответствии с законами военного времени они объявлялись дезертирами и подлежали расстрелу на месте. Кроме того, расстрелу на месте подлежали проживающие с ними родственники и хозяева, у которых они нанимают квартиры.

Надо сказать, что последними событиями люди были так запуганы, что явились все, никто и не подумал спрятаться, попытаться отсидеться. Бежать, в сущности, было некуда, вокруг банды и шайки любых цветов радуги. Но главное, люди были потрясены, как легко деникинцы, бросив амуницию, артиллерию, оставили город и ушли в сторону Туапсе. В Новочеркасске, рассказывала Мария, тогда скопилась уйма беженцев из Петербурга, Москвы, других городов. На юг многие пробирались по многу месяцев с превеликими муками, страхами и были уверены, что ужасы большевистской России навсегда в прошлом — здесь, на Дону, они в безопасности. Теперь, снова оказавшись под красными, они приняли это со смирением. Зло убедило их, что оно вездесуще, что, как и от себя, от него не убежишь.

«На следующее утро, — продолжала Мария, — перед „Парижскими тканями“ нас собралось больше полутысячи душ; не зная, что делать дальше, женщины шушукались, по временам то там, то здесь слышался смех, но, в общем, картина выглядела вполне безмятежной. Через час прискакал какой-то хорунжий, не слезая с лошади, он за пару минут весело и ловко выстроил всех по росту, скомандовал „смирно“ и, для верности пару раз проехав вдоль строя, остался доволен. Затем пустил лошадь шагом навстречу комбригу в окружении своих адъютантов тот уже появился на площади. Показывая выучку, Гармаш не захотел говорить с дамами сидя в седле; из расположенной на углу москательной лавки два красноармейца тут же выкатили большой дубовый бочонок, в котором из Греции в Россию возили маслины, и, поставив его на попа, сделали для спешившегося комбрига нечто вроде амвона. С бочонка, поднятый туда адъютантами, он и держал перед нами речь.

Как и хорунжий, Гармаш был горд победой, оттого вальяжен, снисходителен, даже мягок, называл нас „товарищами дамами“ и „товарищами девицами“, что всем очень понравилось. Начал он с того, что большевистское правительство стояло и стоит на почве равенства мужского и женского полов, на категорическом отказе не только от эксплуатации рабочих буржуазией, помещиками крестьян, но и женщин мужчинами, оно борется и будет бороться против любого домашнего угнетения и рабства. Всё это мы слушали, по-прежнему стоя по стойке смирно. Дальше Гармаш сказал, что его бригада больше месяца вела тяжелые наступательные бои, потеряла до четверти личного состава, у кого-то погиб брат, у кого-то сын или отец, почти у каждого близкие товарищи. Поэтому, продолжал он, многие красноармейцы справедливо негодуют. Они озлоблены на бывших господ, из-за которых в стране уже пять лет беспрерывно льется народная кровь. Учитывая всё это, а также имея в виду предотвратить возможное насилие, грабежи, другие эксцессы, словом, сохранить в городе нормальный порядок, он, комбриг Гармаш, приказывает включить в праздничный паек каждого нуждающегося в женской ласке красноармейца по боевой подруге.