Владимир Шаров - Возвращение в Египет

Кормчий знает про книгу Щапова «Земство и раскол» и, в общем, согласен, что бегун есть протест против прикрепления крестьян к земле, против крепостного состояния и неимоверных податей. То есть государство — грех, а это скрепы, ты ими пришит намертво: и служишь, и деньги даешь, и солдат, которых убивают. Оно принуждение ко злу и вечная погибель.

К началу века союз большевиков и староверов — реальность. В общий котел раскольники внесли свою древнюю правду, свою несравнимую с Романовыми здешнюю укорененность. Потом, когда большевики перебьют староверов, всё это они присвоят как выморочное наследство. Без раскольничьей правоты СССР существовать не сможет. Когда она иссякнет, придет конец и ему.

Артемий считает, что люди одного типа и склада, одного понимания мира как бы прошивают жизнь. Своей верой и своей сутью возвращают, во всей полноте воскрешают друг друга. Он находит их везде и видит в этом отказ от смерти, решительное ее отрицание, которому радуется, как дитя. Особенно соблазняет его пара «ессеи и староверы», к которым он приторочивает и революционеров. Первые считали, что Иерусалимский храм сделался безблагодатным, и жертвоприношения в нем недейственными, вторые то же самое говорили о синодальной церкви, а всех Романовых считали, как известно, неким коллективным антихристом. Упования и тех и других исполнились, то, что они так ненавидели, рухнуло.

1917-й год — естественное продолжение коренных, несущих представлений русской истории о мире как царстве антихриста, на равных с этим вполне светского, западнического, петровского взгляда на вещи. Со времен раскола многие мечтали, что однажды обе линии найдут общий язык. Это произошло, хотя и ненадолго. Большевикам союз дал вековые корни — следовательно, и легитимность, которой партии так недоставало. Староверы увидели столь долгожданный конец антихристовой власти.

Думаю, тебе не понравится, но революция никого не обманула, никого не оставила на бобах. Мир устроен так, что Господь нас слышит. Того, о чем молишь, однажды сподобишься. Другое дело, что потом сто раз пожалеешь, что просил именно этого. Первые большевики мечтали о власти, чтобы изменить мир, и они ее получили. Получили и сгинули. Староверы молили об апокалипсисе и тоже не ушли с пустыми руками. Про тех, кто наследовал и одним и другим, ничего не скажу — это склизкие камешки.

Для меня тоже революция связана с расколом. Подготовив ее и ее породив, в ней осуществившись, раскол выдохся. В революцию исполнились все его пророчества о царстве антихриста и Страшном Суде; лишь с приходом Спасителя опять что-то не сошлось.

Наш главный вопрос — как отделить чистых от нечистых. Пробовали оба варианта. При Александре II Освободителе расходились мирно и постепенно, в революцию решили ничего не затягивать. На кровь и насилие внимания не обращали, просто рубили швартовы.

Всё — от невозможности разделить добро и зло. Они срослись, но по-прежнему друг другу чужие, оттого мы мучаемся и болеем. Надо бы уйти, расплеваться и жить каждый своим домом. Жить, ничего друг о друге не зная и не помня, но надежды на это мало. Последней попыткой была Гражданская война, резать тогда пришлось по живому, и было много крови.

Оттого, что грех с праведностью как были вместе, так и остались, страшное ожесточение.

Революция легализовала, дала выйти из подполья той ненависти, что в нас была; сделавшись правой, эта сила разнесла старый мир в клочья.

Дело не в том, что мы сделали страну полем битвы Христа с антихристом, а в том, что каждый мнит себя Христовым воином, ищет смерти остальных.

Противостояние Христа и антихриста началось на Руси давно. Два с половиной века напряжение росло, росло и в восемнадцатом году вышло на поверхность, превратилось в Гражданскую войну. И сейчас я, Коля, жалею лишь о том, что между добром и злом не может быть мира.

Вопрос — могут ли на одной земле мирно сосуществовать грех и праведность, тем более если это земля Святая, звучит вообще кощунством. Цари решали его, как еретики. Ленин, вслед за ним Сталин встали на твердую почву веры. Земля Обетованная есть земля Божья, греху на ней места нет.