Хулио Торри: Была на свете одна ничем не примечательная страна

Была на свете одна ничем не примечательная страна, из тех, о которых непоседа путешественник с трудом может припомнить что-нибудь определенное. Верблюжья шерсть, глиняная посуда, картинки божественного содержания да карманные словари — вот и все, чем ограничивался ее экспорт. Нетрудно себе представить, что жила она полностью за счет товаров и денежных средств, ввозимых из других стран.

Все же, несмотря на такую свою бедность и скудость внутренних ресурсов, она вступила однажды в период духовного расцвета. Любой учитель литературы, думаю, объяснит вам лучше меня, почему так получилось.

Появилось вдруг множество поэтов; среди них выделились один автор стихов идиллического содержания с мягкой, тонко чувствующей природу душой, высоко ставивший, кроме того, свое призвание поэта и говоривший по этому поводу всякие возвышенные слова, и другой поэт, слывший сатанистом — излюбленная мишень для ревнителей нравственности, — у которого из-за этого не было отбоя от женского пола, хотя, впрочем, при ближайшем знакомстве он оказывался жалким и слегка тронутым субъектом. Исторических писателей тоже расплодилось невиданное количество; в эту компанию затесался даже один очень знающий ученый, специалист по Средним векам, счастливо сочетавший безупречность исследователя с широтой обобщений большого мыслителя; что до остальных, то они были либо людьми недалекими, хотя к добросовестными, либо не лишены были блеска, но увлекались идеями самого завирального свойства.

Пышным цветом цвела литературная критика. За исключением трех-четырех обломков древности, без которых нигде не обходится, костивших из принципа все, что ни попадалось им под руку, и до смерти всем надоевших своими вздохами о добрых старых временах, когда в чести была академическая посредственность, критики были умными и грамотными мастерами своего дела, умеющими обосновать в глазах читающей публики, круг которой с каждым днем становился все шире, право людей с тонким вкусом иметь свои причуды и странности.

Роман, театр, эссеистика достигли невиданных высот.

За действительными избранниками муз хлынула ватага разудалых молодцов, которые тоже вроде бы что-то там черкают, писателей, что говорится, от сохи, поэтов, которые идут в счет больше как читатели, — всех тех, чьи имена (в памяти большинства из нас, и так перегруженной бесполезными сведениями) путаются с именами, прочитанными в газете в разделе уличных происшествий.

Иностранцы начали с интересом следить за этим литературным ренессансом, имея возможность получить о нем представление по многочисленным переводам, часто весьма далеким от оригинала, хотя и идущим по крайне низкой цене. Тогда-то и был впервые отмечен любопытный феномен, на который потом часто ссылались в научных трудах по политической экономии: литературный подъем вызвал повышение национальных акций на иностранных рынках.

— Какой сюрприз для деловых людей! Кто бы мог подумать, что стишки и досужие выдумки разных бездельников могут обладать таким полезным свойством! Да, что и говорить, экономика — наука темная, вот ведь какую шутку она над нами сыграла. Ну да что там, коли денежки сами в руки текут, грех этим не попользоваться.

Сразу был издан закон, отдающий литературу и другие виды искусств в ведение Министерства финансов. Деятельность салонов (куда, конечно, специально подбирали самых безудержных трещоток), академий и литературных собраний была упорядочена, взята под административный контроль и направлялась особыми чиновниками.

Солидные люди, люди, которых нельзя было заподозрить в легкомыслии, без краски стыда покровительствовали искусствам. На бирже только и разговоров было что о реализме и идеализме, об изобразительных средствах, о «Мемуарах» Гёте и «Путевых картинах» Гейне. Министр финансов до начала рождественских каникул представлял в парламент сметный проект литературного производства на следующий год: романов предполагается создать столько-то, стихотворений и поэм столько-то… дефицит прозаического жанра будет покрыт путем дополнительного финансирования ста исторических трудов. Правящее большинство горой стояло за прозу, в то время как представители левой оппозиции настойчиво добивались более широкого развития стихотворства.