Уолтер Абиш - Сколь это по-немецки

В первый раз, когда он занимался с Мари-Жан любовью, она вдруг подняла ногу и прижала ее к своему боку. Он помнил ошеломляющую неожиданность движения, сделанного ею по собственной воле, а также вспомнил и то, как чуть позже заметил, что она тогда напомнила ему замечательные греческие статуи умирающих воинов, выставленные в Мюнхенской глиптотеке. Всегда ли он должен прибегать к литературным или художественным отсылкам, чтобы уклониться от непосредственности той или иной ситуации?

Задница.

Повтори.

Немедленно повтори.

Он набросал у себя в блокноте, что поначалу был способен смотреть сквозь пальцы на то, что переросло вскоре в физическую неприязнь, и однако же, занимаясь с Мари — Жан любовью, он не находил это чувство отвращения таким уж неприятным. Спустя три месяца после их встречи он обнаружил, что ищет, как из этого выпутаться, не желая признать, что уже не может заставить себя ее целовать.

Большой и мягкий язык Мари-Жан наполнял весь его рот, а потом, или так ему казалось, проникал и вглубь мозга. Чувство полной беспомощности. Только сейчас он стал способен признать, что резкий вкус ее языка освобождал его… вот только вопрос… для чего? Как он был изумлен, когда впервые обнаружил щетину у нее на бедрах и волоски вокруг сосков ее замечательно вылепленных маленьких грудей. И все же, по крайней мере поначалу, он был полон решимости остаться влюбленным в Мари-Жан, дабы эта любовь зачеркнула его в чем-то все же сомнительное поведение в Вюртенбурге, где он, просто-напросто изложив правду, помог осудить восьмерых своих былых друзей, прежних соратников по политической деятельности. Как ни крути, писатели не очень-то надежные свидетели — как защиты, так и обвинения. Не следует на них полагаться и как на любовников. Им не хватает терпения. Похоже, им с трудом удается получить удовольствие от того, что они делают. Как шахматисты, они внутренне готовятся к неизбежному эндшпилю.

Ты — единственный мужчина, о котором я не могу сказать, что он предпочитает сексуально, заметила однажды Мари-Жан. Она также с упреком сказала: У тебя коварный член. Он не мог вспомнить, как она пришла к этому замечанию или что подтолкнуло ее к нему, но хотела она, несомненно, сказать, что член, его член, был лишь придатком его намерений.

Постепенно, по мере того как их свидания становились все более редкими, он обнаружил, что ночью, лежа в постели в своем гостиничном номере, не может вспомнить ее лицо. По каким-то причинам лицо, ее такое привычное лицо, полностью от него ускользало. Он часами пролеживал без сна, упорно пытаясь собрать воедино внешность Мари-Жан: ее губы, глаза, быстрые движения рук, когда она жестикулировала, словно разгоняя что-то неприятное, и те забавные гримасы отвращения, которые она строила, когда ей что-то не нравилось, и которые все чаще и чаще повторялись к концу их отношений. Бедная Мари-Жан Филебра. Надо же было случиться, чтобы из всех за ней пошел именно он. Он, сказавший ей когда-то: Каждый раз, когда я в прошлом шел за женщиной, я надеялся, что она окажется тобой. Ну и что же произойдет теперь, спросила Мари-Жан незадолго до того, как они расстались, если эта женщина оказалась мной?

Все замерло. Свою работу продолжал только мозг. По его ненадежному свидетельству, он когда-то останавливался в крошечной гостинице на рю де Канетт, где однажды поздно ночью, вернувшись от Мари-Жан, и подумал: Но я же ведь всегда могу вернуться в Вюртенбург. Всегда могу вернуться к людям, которые говорят на том же языке, что и я. К людям, для которых само собой разумеется, что я разделяю их взгляды на культуру, их антипатии, их отвращение. Чем больше он об этом думал, тем более его привлекала эта идея. Он вернется в Вюртенбург и начнет писать новый роман. Мари-Жан — или это только кажется — снабдила его богатым материалом для книги. Она почти походя рассказывала ему о своей любовной жизни. Он постоянно ее расспрашивал: С кем еще, и что случилось потом? Если она и испытывала к его вопросам недоверие, на что у нее были все основания, она не подавала виду. Напротив, подробно отвечала на вопросы, словно отдавая себе отчет, что со временем они станут частью его следующего романа.

Однажды она со смехом описала, как занималась любовью с женщиной в присутствии двух мужчин. А до того ты спала с женщинами? спросил он.

Когда он пришел в ее маленькую элегантную квартиру в последний раз, она не надушилась своими обычными духами, аромат которых он уже начал воспринимать как неотъемлемую часть ее личности. Насколько он знал Мари-Жан, вывод мог быть только один: это вполне сознательный и преднамеренный жест. Она ответила на его антипатию взаимностью. Он помнил, как в тот последний раз тщательно изучал квартиру, словно понимая, что сюда не вернется, хотя это и было не ясно, пока они не простились в дверях. Скорее всего, по свойственной ему слабости он так и продолжал бы к ней приходить, если бы она не сказала то, что ей следовало сказать давным-давно. Но почему ты говоришь, что между нами все кончено? возразил он. Я не говорю, что все кончено, ответила она. Это говоришь ты. Если и не словами, то поступками. Он вышел на улицу в приподнятом настроении, думая: Ну вот, и в самом деле пора возвращаться в Вюртенбург — все время подспудно надеясь, что Паула Харгенау может быть все еще там.