Амин Маалуф - Лев Африканский

Папа был вынужден принять все требования Колонна и подписал обязательство выйти из Лиги и отказаться от каких-либо санкций против мятежного кардинала. Разумеется, стоило нападавшим удалиться, Папа дал понять всем, что и речи не могло идти о том, чтобы соблюдать навязанное ему с помощью угроз и святотатственных речей соглашение.

На следующий день, пока Климент VII метал громы и молнии против императора и его пособников, в Рим пришла весть о победе, одержанной султаном Солиманом в Мохаче [66] В 1526 г. в битве под Мохачем венгерские войска потерпели сокрушительное поражение от турок. . И о гибели короля мадьяр, родственника императора. Папа призвал меня, чтобы спросить, как я считаю, отважатся ли турки атаковать Вену и что будут делать после — двинутся ли в Германию или в Венецию. Я должен был признаться в том, что не имею об этом ни малейшего понятия. Святой Отец выглядел очень озабоченным. Гвичардини считал, что ответственность за это поражение христиан полностью ляжет на императора, воевавшего в Италии и с французским королем, вместо того чтобы защищать христианские земли от турок и бороться с ересью в Германии.

— Как можно ждать того, чтобы германцы помогали венграм, если Лютер твердит им с утра до вечера: «Турки — Божье наказание. Противостоять им — значит противостоять воле Создателя!»

Климент VII одобрительно кивнул. Гвичардини дождался, когда мы выйдем от Папы, чтобы поведать мне о том, что он глубоко удовлетворен ходом событий.

— Победа турок повернет ход истории. Возможно, это и есть чудо, которого мы ждем.

В этот год я завершил свой труд «Описание Африки». И не дав себе ни дня передышки, взялся за составление хроники своей жизни и событий, которыми она сопровождалась. Маддалена усмотрела в моем творческом порыве дурное предзнаменование.

— Как будто наши дни сочтены, — говорила она.

Я хотел успокоить ее, но был во власти тех же предчувствий. Рим гибнет, мое итальянское житье-бытье подходит к концу, и неизвестно, когда еще представится возможность писать.

Я вступил в сороковой год своей жизни — год моей последней надежды, год моего последнего странствия.

Джованни Медичи присылал с театра боевых действий самые обнадеживающие новости, поднимая моральный дух Папы, Курии и всего Рима обманчивым впечатлением, что война где-то далеко и вряд ли приблизится. «Имперцы на севере от По, им никогда не перейти реки», — обещал кондотьер. От Трастевере до Треви превозносили храбрость Медичи и его солдат. Коренные жители и чужеземцы соперничали в презрении к «дремучим германцам», которые, как известно, всегда относились к Риму с завистью и неистребимым непониманием.

Я был не в состоянии быть заодно с теми, кто благодушествовал, настолько живы были запечатленные памятью рассказы отца, матери, Сары и других переселенцев о последних днях Гранады, когда ничто не могло поколебать всеобщего убеждения, что освобождение неизбежно и кастильцам не победить. Наученный горьким опытом своих родных, я умел не доверять внешней стороне явлений. Когда я вижу, что все объединяются в едином мнении, я бегу: истина наверняка в ином.

То же было характерно и для Гвичардини. Назначенный командующим папскими войсками, он находился на севере Италии вместе с Джованни, который вызывал в нем смесь восхищения и бешенства.

«Храбрости ему не занимать, но он подвергает свою жизнь риску в любой переделке. И ежели с ним что-нибудь случится, мне будет не под силу сдержать наплыв имперцев». Эти сетования из письма Папе стали известны в Риме тогда, когда утратили всякий смысл: главарю Черных банд ядром из фальконета раздробило правую конечность. Пока хирург отпиливал Джованни ногу, он сам держал факел.

Бессмысленная мука, поскольку вскоре после операции он скончался.

Из всех, кого мне посчастливилось встретить на своем жизненном пути, Туманбей Черкес и Джованни Медичи были без всякого сомнения самыми мужественными личностями. Первый был убит по велению восточного султана, второй принял смерть от западного императора. Первому не удалось спасти от падения Каир, второму — уберечь Рим от уготованного ему разорения.

Как только весть о кончине Джованни достигла Рима, началась паника. Неприятель продвинулся лишь на несколько миль, но казалось, что он уже на подступах к городу, словно смерть Джованни снесла все преграды, осушила реки, сровняла горы.