Анатолий Вишневский - Жизнеописание Петра Степановича К.

Петру Степановичу не хотелось на хутор: так приятно сидеть в санях… Чтобы растянуть время, он натянул вожжи и пустил жеребца шагом.

Город оставался позади, а вдали виднелся в лунном освещении хутор, пирамидальные тополи; по-над дорогой гудели телефонные столбы, немножко постукивала серьга оглобли, иногда фыркал жеребец, и слабо доносилось пыхтение паровой мельницы из города. Иногда на луну набегала тучка, чего Петр Степанович не видел, но догадывался по теням, пробегавшим по белой снежной пелене.

– Странно, – думал Петр Степанович, будучи в состоянии приятной истомы, – очень странно! Луна, снег, столбы, лошадь и я… Как ясно все это осознается! Неужели же придет время, когда не будет этих чувствований, пониманий, переживаний? Жизнь идет, как часовая стрелка: медленно, но верно… Долго поезда ожидать, сидя на полустанке, но поезд все же подходит, и надо садиться. Куда эти люди спешат, метушатся? Чего им надо? Ведь исход один.

Жутко стало нашему герою, но мысли назойливо лезли в голову.

– Ну, что из того, что Ленин – герой! Это нужно только при жизни, только для удовлетворения нашего низменного чувства – честолюбия. Идеи! Фи, чепуха… идеи. Что значит идеи? Зачем эти идеи, если часовая стрелка сотрет их на своем пути, как пылинку? Вот вам: случится что-нибудь с небесным механизмом и полезет в градусниках ртуть ниже нуля, еще ниже, еще… ахнет мороз минус сто двадцать градусов – вот вам и идеи! По календарю 1 мая, а оно -120°, по календарю надо сено убирать, а оно -120°, по календарю надо хлеб возить на продажу, а оно – глетчеры, лед, ветры дуют, и нет ничего: ни идей, ни людей, ни продналога, ни честолюбия… Вот вам и социализм! Люди – что муравейник, бегают, суетятся, носят большие тяжести, трудятся, – придет озорной мальчишка, палкой ковырнет, воды нальет, кинет червя-лакомку, еще раз палкой ковырнет… Муравьи считают это явление, вероятно, метеорологией, а мальчишка смеется.

Взлетел Петр Степанович мысленно на одну из звезд Большой Медведицы и в микроскоп рассматривал землю: Ленин, Пуанкаре, Вильсон, Врангель и люди вообще казались Петру Степановичу мелкими-мелкими инфузориями. Пушкин, Шекспир, Бетховен – такая мелочь, не стоящая даже внимания; глаз и внимания не стоит утомлять над этими точечками микроскопического поля зрения.

– А земных шаров, как маку, можно насыпать в солнечное пятно! Ха-ха-ха… хо-хо-хо… ха-ха-ха…

Если бы случился прохожий и подслушал этот истерический хохот человека, одиноко едущего куда-то в третьем часу ночи, то, несомненно, перепугался бы и обошел бы далеко дорогу, по которой ехал этот сумасшедший.

– Коммунисты борются за социализм, – думал дальше Петр Степанович, – а на кой черт он им нужен! Какое мне дело до поколений, и чего я должен рисковать на баррикадах? Эх… умри ты сегодня, а я завтра! Надо стремиться подольше жить и затягивать время, надо больший промежуток времени оставаться формой, различающей луну, атомы, людей… Но зачем это все!..

Последнее почти выкрикнул Петр Степанович страдающим стоном.

Петр Степанович, может быть, долго еще бы думал и переживал в таком же духе, но жеребец въехал в раскрытые ворота и заржал, как бы приветствуя сторожа Макара, тут же подошедшего.

– Долгонько, Петр Степанович, гостили! – заискивающе обратился Макар к Петру Степановичу, принимаясь выпрягать лошадь.

– Да? – спросил Петр Степанович, чтобы издать какой-нибудь звук, вылезая из саней и лаская тут же прыгающих Дашку, Султана и Черкеса.

Когда Петр Степанович зашел в комнату и зажег лампу, ему сильно захотелось сейчас же сесть за стол и написать философское произведение, но такое сильное произведение и умное, чтобы мир ахнул. Петр Степанович не стал медлить. Он взял стопку писчей бумаги, подложил четвертый номер транспаранта, терпеливо развел чернил из копирного карандаша, обмакнул перо и написал, предварительно закурив папироску: «Предрассудки в абсолютном их понимании». Но такое заглавие ему не понравилось, а так как Петр Степанович не любил всяких зачеркиваний в письме, то скомкал и выбросил испорченный лист бумаги, подложил транспарант под следующий и снова написал заголовок: «В омуте жизненной лжи». Петр Степанович хотел было уже двинуться дальше, но тут пошли мысли такого сорту, что вот-де он напишет такое-то философское произведение, затмит всех Пушкиных, Лениных, заговорит о нем печать; только затруднялся Петр Степанович, – какой поставить псевдоним? Моя фамилия… уже больно не «философская»! Толстой, Шатобриан, Маркс, – фамилии действительно красивые, а моя…