Ласло Немет: Избранное

Нет, не самые утраты — гибель мужа и смерть сына — сломали Жофи. Ее палачом стала затхлость того обывательского, тусклого и ограниченного мира, в котором она родилась и жила и который отравил ее изнутри, подчинил тлетворному своему закону, в сущности осуждающему природную тягу живого к жизни; она же поверила в незыблемость этого закона — поэтому, даже задыхаясь в его атмосфере, не нашла в себе сил восстать — и была уничтожена им как личность.

Процесс деформации человеческого «я», проходящий подспудно, потаенно, невнятный даже самой жертве, и стал истинным содержанием романа Немета. С колдовской чуткостью угадывает писатель малейшие движения этой гордой, несгибаемой с виду души, подмечает едва уловимые сдвиги от подлинной гордости к просто гордыне, но видит и беззащитность Жофи перед медленно ее засасывающей стихией ханжества. Тонко и точно меняет Немет интонацию, переходя от авторского повествования к внутреннему монологу Жофи, улавливает его бесчисленные оттенки, за которыми весь характер, вся сложность ее отношений с людьми, целая жизнь. Вот Жофи обуреваема гневным протестом, она почти готова восстать против всех, против самого бога — и какие жаркие, исполненные праведной ярости слова находит эта полукрестьянка-полугорожанка! А вот она уже сникла, смирилась, вся в страхе перед грядущим — теперь с ее губ срываются лишь бессильные сетования, жалобные и многословные, извечные крестьянские причитания. Вот Жофи беседует с Эржебет Кизелой, существом ничтожным, недобрым, — но в глазах Жофи она «городская барыня», и как же величава и неприступна становится вдруг молодая вдова, с этой ее исподволь осевшей, на языке почти городской, почти светской речью. И тут же — мстительно-тоскливые интонации в разговоре с матерью, приторно-коварные — со старой Пордан, по-девичьи оживленные, только что не игривые — с Имре, мучительно-искренние — с отцом, а уж с самой собою — и манерно-возвышенные, и уничижительные и откровенно отчаянные, полные щемящего страха перед жизнью… Собственно говоря, в сложной языковой структуре, в речевой плоти романа и происходит всестороннее раскрытие персонажей, выявляется их социальное место и психический склад, отражается вся противоречивость внутреннего мира, неприметно, но безошибочно подготавливаются все душевные ходы.

«Траур» вынашивался, отлеживался в столе писателя несколько лет и вышел в 1936 году. Печальная история бессмысленно загубленной жизни волновала читателей, будила смутный протест. Трагический образ молодой крестьянки, полной жизненных сил и в то же время бессильной, был вполне реалистической, вовсе не символической фигурой. Однако настроение, ею вызываемое, было сродни мироощущению многих мыслящих венгров в ту страшную пору: именно такой, скованной предрассудками, лишенной собственной воли, изверившейся и потерявшей надежду на будущее, видели они свою родину. Читательскому успеху сопутствовало и одобрение критики: автора хвалили за художническую проникновенность, мастерское владение словом, за убедительное, психологически верное письмо, знание жизни, деревни, крестьянского мировосприятия и в особенности — женской души.

Между тем у Немета готов был новый роман, почти догнавший «Траур» в печати. Автор назвал его «Вина», ибо это был роман о вине, грехе, преступлении общества перед теми, кто служит ему живою опорой, а сам остается в нем вечным изгоем.

Герой романа «Вина» Лайош Ковач, бедный крестьянский сын, пария в деревне и пария в городе, куда он подался искать счастья, и даже не счастья — пропитания, принадлежит к тому слою общества, который, по терминологии Немета, образует «низы нации», обездоленные и бесправные, до которых в буржуазной Венгрии никому нет дела. А ведь они огромная, но втуне прозябающая, полезная обществу сила, и они — люди ! Однако же благополучные сограждане бесстрастно проходят мимо, не внемля их страданиям, ожесточая их равнодушием, ожесточаясь и сами. По Немету, равнодушие всегда обоюдоостро — оно наносит удар не только по тем, кто унижен судьбой, но и по всему обществу в целом, ибо разлагает, необратимо расслаивает его, и люди теряют общий язык, может быть, навсегда, у них уже нет надежды понять друг друга.

Лайош Ковач неповинен в том, как безысходно горько сложилась его судьба, и это прямое обвинение обществу. Ему, желавшему только трудиться, в сущности, нет иного пути, как погибнуть физически или погибнуть нравственно — разделив удел нищих и воров, всех тех обитателей «дна», которым еще до него не нашлось в обществе места. Писатель, как бы глядя на мир глазами Лайоша, рисует беспощадную махину немилосердного мира, готовую раздавить словно букашку эту старающуюся из последних сил выкарабкаться на свет божий живую человеческую душу. День за днем прослеживая путь в городских джунглях доверчивого, сметливого, работящего парня, Немет с большой художественной убедительностью, достоверностью показывает его постепенное душевное одичание, ибо нечеловеческие условия жизни способны научить только опасливости, замешанной на недоверии хитрости, тупому эгоизму; беспощадно униженный, Лайош уже не испытывает сострадания к другим людям, ему подобным, он чуть было не отрекся даже от единственной родной души — доброй и столь же несчастной сестры Маришки. И когда наступает пора встретиться Лайошу Ковачу с другим важнейшим персонажем романа, Эндре Хорватом, «чудаком» — хозяином виллы, которую строил с другими и Лайош, — мечтателем, жаждущим все бросить, уйти в народ, создать нечто вроде коммуны, где бы все были равны, во всем помогали друг другу, где каждый был бы воспитателем и воспитуемым, обучаясь и обучая полезному, — то встреча их, по сути дела, произойти и не может: эти люди, по мысли Немета, столь насущно друг другу необходимые, не ощущают плоти и крови друг друга, словно землянин и марсианин, а значит, взаимно не могут проникнуть в сокровенную жизнь друг друга. Так, непонятные и непонимающие, они расходятся в разные стороны, Лайош — без сожаления, даже, напротив, со все увеличивающимся грузом обиды и безнадежности, Эндре Хорват — с ощущением полной бессмысленности своего существования, что и подчеркивается его попыткой самоубийства. Между ними бездна — Немет, показывая ее читателю, взывает к совести его, молит действовать, пока не стало совсем уже поздно — впрочем, в ту пору ему и самому, пожалуй, не видятся столь спасительными собственные же призывы к «островкам» нравственного самоусовершенствования.