Мариуш Вильк - Волок

Петрозаводск, 2 января 2002

Сюжеты смешались, будто нитки в основе твоего полотна. Вернемся же на Масельгу, где я оставил нас (на страницах другого блокнота) в серой уютной «ауди» и…

…горьком запахе трав и болот, нагретых солнцем. Дорога на Чижгору обжигает босые ноги (серая «ауди» ждет на лесной стоянке), придорожный чертополох цепляется, словно случайно встреченный знакомый. Чижгора — самое высокое место на Масельге — венчает Земную гору. На вершине стоит деревянная церковь Александра Свирского, с колокольни которой открывается потрясающий вид. Ключ от храма можно взять у Ивана Глухого внизу (дом на берегу озера). Иван живет с женой Аней и без света круглый год. В прошлом году они праздновали золотую свадьбу. И никуда отсюда не собираются. На всякий случай, если придется умирать в архангельской больнице, у детей, приготовил десять литров спирта, чтобы хотя бы его сердце привезли в этом спирту на Масельгу и здесь похоронили. На Плакальнице под Чижгорой.

Чем ближе к вершине, тем диковиннее. Примерно на середине ската из леса появляются деревянные кресты, одни прогнившие, другие поновее — это Плакальница. Лес тут высокий, и кресты выходят из тени. Мы поднимаемся выше и выше, и вдруг ослепляет свет. Вершина горы. Храм, колокольня.

Ты возводишь очи горе — словно заголяешься — и мы карабкаемся: первая лесенка, вторая, третья. Я не досчитал до конца, потому что показался просвет. Узкая щель распахнулась на все четыре стороны света, и вид открылся удивительный… Такое ощущение, что я глядел в глаза иного мира — в глаза бесчисленных его озер.

Кое-кто сравнивает вид из Чижгоры с картинкой с соловецкой Секирки. Спорить не стану, но могу назвать еще парочку столь же недурственных.

Тем временем Лекшмозеро проснулось — к празднику! Мы въезжаем в самую гущу, изумляясь тому, что могли забыть: ведь сегодня день святых Петра и Павла, покровителей здешней церкви (так называемый «престольный» праздник). Двигаемся осторожно, чтобы не наехать на пьяных, которые едва держатся на ногах; навстречу почти танцевальным шагом — хоровод баб (в национальных костюмах…), у церкви «лица кавказской национальности» продают хлам и дешевую водку, но самое сильное впечатление — несмотря ни на что — произвел на меня заезжий поп, что крестил в озере коня.

Сомневаюсь, чтобы такое пришло в голову самому Гоголю (мастеру подобных анекдотов), до этакого абсурда России его эпохи было еще слишком далеко… Сам не знаю, может, поп перед церемонией так упился, что коня от человека не отличал, и, крестя целое стадо захмелевших жителей, принял белую кобылку за местную девушку, а может, это в здешнем тигле различных вер такая каша заварилась. Ведь тут по сей день одни верят в священные деревья, к ветвям которых привязывают красные лоскутки, другие почитают «православных богов» и их святых, коих здесь множество, третьи же бьют поклоны всем остальным — неважно, Сталину, Брежневу или Путину, была бы водка к празднику… Ну что ж, умом Россию не понять.

Праздновали неделю. За это время утонул в озере пацан. Мужики с горя пили на берегу, но ни один не пошел вытаскивать утопленника. — Сам выплывет, — говорили и, матерясь, спорили: а на какой день? Потом мы пошли к Евгению на день рождения.

Жене стукнуло сорок. Согласно здешним суевериям, мужики сороколетие не справляют. Но что делать? Ждать сорокового дня этого пацана с озера?

У Жени на дне рождения — и шумно, и пьяно, и тепло — по-домашнему. Евгений постарался, принес с озера пару щук и целый шарабан ряпушки. Так что сперва уха (огромные башки щук исключительно мужчинам), потом ряпушка под наливку (наливка наша, стол ваш — такой у нас с Женей уговор). Таня покамест запекала зайца. Заяц был с брусникой! А потом пошли на кладбище — к родителям Евгения.

Сначала навестили отца с матерью. Женька поплакал над могилами… Что, мол, пьет. Мы присели, выпили наливки, крошек птицам насыпали. Птицы прилетели. Черные. Потом пошли между могилами.

— Этот повесился из-за девки, сука была. Тот запил после смерти своей Тани, три недели пил и умер. Этого пацана Леха переехал, Леха был вусмерть пьяный. А этот застрелился от расстройства — что пьет. Я, наверное, тоже когда-нибудь пальну себе в башку.

Перед отъездом из Лекшмозера мы выкупались. Была гроза… Озеро мерцало и переливалось в твоих волосах.

Дальше волок: семьдесят верст до Пудожа по дороге, которой если проедешь, то поймешь — что имели в виду редкие путешественники по Карелии, писавшие, что дорог тут нет… Та, по которой мы ехали, — строилась. Я называю этот отрезок трассы волоком по двум причинам. Во-первых — рядом проходил волок новгородцев через водораздел Балтики и Белого моря. А во-вторых — потому что я сам волок там машину, шагая впереди и протаптывая (босиком) колеи после «камазов» в серой каше глины и грязи, чтобы «ауди» с низкой посадкой — ты за рулем — не села. Протоптал таким образом десять с лишним верст.