Сью Кидд - Обретение крыльев

Ответное письмо пришло в сентябре. Строчки, выведенные мелким, компактным почерком, распирало от ярости и чернил. Мое поведение было позорным, эгоистичным, жестоким. «Как могла ты покинуть меня в самый тяжелый час?» – вопрошала она.

Я сожгла послание в камине, но ее слова вызвали чувство вины. В них была доля правды. Я проявила эгоизм. Бросила мать, а также Нину. Меня это терзало, но я не стала собирать чемодан.

Я проводила дни в безделье. Утомившись, сразу ложилась в постель, часто в середине дня. Миссис Тодд перестала приглашать меня на обед по расписанию и оставляла мне еду на кухне. Обычно я уносила ее к себе в неурочное время и сама мыла посуду. Книг для чтения почти не было, но я вела записи в небольшом дневнике, в основном о последних днях отца. Еще я практиковалась в стихах из Священного Писания с помощью карточек с текстом. Прогуливалась взад-вперед по улицам под сикоморами, листва которых постепенно желтела, потом становилась бронзовой. Каждый день я уходила все дальше и дальше – к площади Вашингтона, зданию Философского общества, старой церкви Святой Марии, а один раз совершенно случайно дошла до таверны «Бедовый парень», из нее доносились крики и звон бьющейся посуды.

Однажды в воскресенье, когда прозрачный воздух был пронизан ярким светом, я прогуливалась по щиколотку в опавших листьях по Арч-стрит и натолкнулась на столь громадный молитвенный дом квакеров, что в изумлении остановилась. В Чарльстоне у нас был один крошечный обветшалый Дом друзей, в который, как говорили, приходили лишь два вздорных старика. Пока я стояла, из центральных дверей вылился людской поток, причем женщины и девочки были в таких жалких изношенных платьях, что наряды пресвитерианок казались роскошными. Даже дети с унылыми личиками были одеты в пальто тусклых цветов. Я смотрела, как квакеры идут на фоне красных кирпичей, крыши без колокольни, простых окон со ставнями, и понимала, что они мне неприятны. Говорят, они обычно сидят в тишине, ожидая, пока кто-нибудь вслух поделится с Богом самыми сокровенными мыслями. По-моему, это ужасно.

Впрочем, квакеры не испортили моего настроения, которое в те дни очень напоминало о моментах, когда я плавала в океане в Лонг-Бранч под белым флагом. Я была полна энергии, словно в груди забилось второе сердце. Я осознала, что вполне могу обходиться одна. Если бы не смерть отца, я была бы счастлива.

Тем не менее наступил ноябрь, и я поняла, что дольше оставаться нельзя. Приближалась зима. Морское путешествие могло стать рискованным. Я упаковала чемодан.

Плыть предстояло на одномачтовой парусной яхте, что давало надежду добраться до Чарльстона за десять дней. Я приобрела билет первого класса, но каюта оказалась темной и тесной – в ней был только встроенный шкаф и койка шириной два фута. При любой возможности я выходила на верхнюю палубу навстречу холодному крепкому ветру в компании других пассажиров, толпившихся с подветренной стороны.

На третье утро я проснулась перед рассветом и быстро оделась, не потрудившись заплести волосы. От душного, спертого воздуха каюта стала похожа на склеп, и я отправилась на верхнюю палубу с развевающимися рыжими волосами, ожидая, что буду одна, но у поручня уже стоял мужчина. Подняв капюшон плаща, я встала чуть в стороне от него.

В небе, как напоминание о ночи, висел крошечный белый диск луны. Под ним вдоль линии горизонта появилась тонкая голубая полоска. Я смотрела, как она постепенно расширяется.

– Как поживаете? – произнес мужчина формальное приветствие квакеров, которое мне приходилось слышать в Филадельфии.

Я повернулась к нему, и пряди волос, выбившись из-под капюшона, дико взметнулись над моим лицом.

– …Хорошо, сэр.

У него была ямочка на подбородке и пронзительные карие глаза, над которыми взлетали дуги бровей. Одет он был в простые бриджи с серебряными пряжками на коленях, темный сюртук и треуголку. На лоб падала прядь черных как уголь волос. Я предположила, что он старше меня лет на десять или больше. Я видела его раньше на палубе, а в первый вечер – в столовой, с женой и восьмью детьми, шестью мальчиками и двумя девочками. Мать семейства выглядела утомленной.

– Меня зовут Израэль Моррис, – представился он.

Позже я задумаюсь, не парки ли перенесли меня сюда, не они ли заставили на три месяца задержаться в Филадельфии до отплытия именно этого судна, хотя, конечно, мы, пресвитериане, верили, что именно Господь устраивает счастливые встречи вроде этой, а не мифологические женщины с веретенами, нитками и ножницами.