Джузеппе Маротта - Золото Неаполя - Рассказы

Остановилось и замерло прежде всего то, что имело отношение к духовной сфере, и в первую очередь искусство. Поэт Эудженио Монтале так писал о положении литературы в фашистской Италии: «В те годы дозволялось перелагать в стихи или прозу свои сожаления об ушедшей молодости, сочинять длиннометражные истории из жизни XIX века, беседовать с собственным трансцендентным „я“, но ни в коем случае нельзя было реагировать на настоящее время, критиковать его, обличать, осмеивать… Вот почему это были годы прозаиков-интимистов, изысканных эссеистов, герметических поэтов». [2] МоntaIе Е. Auto da fé. Saggiatore, 1966. P. 23–24.

Для Маротты эти двадцать лет стали затянувшимся подготовительным периодом, ибо настоящую прозу, ту, что сделала ему имя, он начал писать лишь на исходе 1942 года, когда в одной влиятельной римской газете стали появляться один за другим рассказы, которые позднее вошли в сборник «Золото Неаполя» (1947).

И не то чтобы все эти двадцать лет Маротта молчал. Нет, он писал: писал сентиментальные рассказики «про любовь» для женских журналов, публиковал в генуэзских и миланских газетах лирические городские зарисовки, сочинил даже — в первый и последний раз в своей жизни — два романа: «Полмиллиарда» (1938) и «Серебряный топор» (1940) — приключенческие, фантастические, чисто развлекательные. (В «Серебряном топоре» действовали, например, герои его любимых детских книг, принадлежавших перу писателя Э. Калгари — воинственные «даяки из Малайзии», ворвавшиеся в унылую жизнь какого-то фантастического, несуществующего городка.) По собственному признанию Маротты, он не преследовал этими романами никаких художественных целей, он просто хотел развлечь, развеселить читателя: «Вы представить себе не можете, как трудно было в ту пору рассмешить людей».

Единственное, к чему Маротта относился тогда серьезно, были кинорецензии. Он предался их сочинению со всею страстностью неофита, но очень скоро сделался замечательным профессионалом, [3] Интересно отметить, что во время венецианских кинофестивалей 1930–1940-х годов, то есть во времена фашизма, именно Маротта рецензировал не допущенные к показу фильмы «вражеских держав», то есть английские, французские, советские, знакомя читателей хотя бы с их сюжетами и создателями. и более того, именно кинорецензии стали для него школой, в которой оттачивался его литературный дар. Характерно, что как раз кинорубрика «Совершенно конфиденциально», которую он вел в римской «Коррьере делла сера», открыла ему в 1942 году выход на третью, литературную страницу этой газеты.

Почти все «черное двадцатилетие» Маротта провел вне Неаполя. В 1925 году он переехал в Милан, который казался ему городом более доступным притязаниям молодых авторов. Однако северная столица Италии встретила его чрезвычайно сурово. Несколько месяцев Маротте приходилось ночевать на скамейках парков, перебиваясь случайными заработками и теми крохами, что могла посылать ему из Неаполя мать. Но в один прекрасный день он набрался храбрости и написал знаменитому миланскому издателю Арнольдо Мондадори, рассказал ему о своем отчаянном положении и попросил места корректора, правда, честно предупредив, что никогда этим делом не занимался. Мондадори, видимо, сраженный подобной откровенностью, взял Маротту в штат, а спустя некоторое время набравший опыта корректор перешел в издательство Риццоли уже редактором.

Небольшое, но постоянное жалованье вкупе с нерегулярными литературными приработками позволило Маротте наконец-то устроить свою миланскую жизнь. Он снял квартиру, выписал в Милан мать и даже женился. Да, и еще завел кошку! Куда бы он ни переезжал, где бы он ни жил, в доме всегда жила кошка, это таинственное существо, к которому «не прикасается время» и которое недаром же молчаливо и незаметно присутствует во множестве его рассказов, следя за происходящим бесстрастным, но внимательным взглядом.

В 1940 году Маротта переехал в Рим, где и начал в 1942-м свою настоящую литературную деятельность. Именно тогда на третьей странице «Коррьере делла сера» выработал он тип рассказа, которому оставался верен всю жизнь, — три, максимум четыре страницы насыщенного, блестяще «выделанного» текста, эдакого своеобразного «лирического концентрата».

Но было бы неверно думать, что эта манера сама собою, естественно родилась из столкновения разливанного моря неаполитанской чувствительности автора с вынужденной ограниченностью газетной полосой. В таком случае пришлось бы признать, что после двадцатилетнего «отсутствия» Маротта-писатель явился внезапно, разом, чудом, просто потому, что литература в Италии обрела наконец право голоса. Такое бывает, когда писатель «пишет в стол», но Маротта «в стол» не писал, он просто все эти двадцать лет себя «делал».