Джузеппе Маротта - Золото Неаполя - Рассказы

Но настал день, когда и в последний из его дедовских домов вошла, как говорит поэт, «гербовая бумага в руке адвоката». И назавтра у дона Иньяцио не было уже ничего, кроме нескольких колечек и сережек его матери; он завязал их в узелок, которым обмахивался, прокладывая себе дорогу между двумя рядами ошеломленных соседей по переулку, где до того слыл богачом. Ходил слух, что он поколотил чиновников, явившихся описывать его имущество, и он действительно был готов это сделать, но, увидев среди арестованных вещей старый пыльный клистир, только расхохотался.

Два часа спустя на площади Каподимонте он обратился к продавцу жареных семечек:

— Позвольте присесть рядом с вами? Мне бы хотелось немного поплакать, чтобы облегчить душу.

Но на самом-то деле листва и солнце к тому времени его уже успокоили.

Дон Иньяцио извлек откуда-то засаленную карточную колоду, и прямо на камне они начали играть в ландскнехта. Это очень популярная у нас азартная игра, не обремененная излишними формальностями, и потому она никогда особенно не затягивалась; к моменту, когда стало смеркаться, она успела лишить дона Иньяцио последних его сокровищ. Выигравший, которого распирали самые честолюбивые планы, удалился, оставив дону Иньяцио деревянную миску, со дна которой подмигивали ему, как сотни желтых глаз, жареные семечки. Некоторое время дон Иньяцио увлажнял их солью своих слез, потом с удовольствием принялся есть и, наконец, растянувшись на полированной базальтовой скамейке, обратился с речью к звездам.

Вполне вероятно, что вплоть до этого момента все свалившиеся на него несчастья дон Иньяцио и заслужил, но проснулся он совсем другим человеком.

Грация, девушка из района Санита, не девушка — сплошные вздохи и веснушки, повисла у него на шее, громко крича: «Я все равно, все равно хочу выйти за тебя замуж».

Дон Иньяцио указал ей на миску с семечками:

— Вот мой дом и все мое достояние, — сказал он и обнял ее.

Однако когда они поженились, навязанную ему торговлю семечками дон Иньяцио заменил взятой напрокат шарманкой. Жена ходила следом за ним с ребенком на руках, жадные губки всасывали материнское молоко вместе со звуками «Фуникули-фуникуля», а дон Иньяцио собирал пожертвования, поставив тарелочку для денег прямо себе на горб. Руки рабочих и портних мешкали, прежде чем бросить монету, и дон Иньяцио подмигивал сам себе, когда чувствовал как суеверные пальцы дотрагиваются до его горба. [7] В Неаполе существует поверье, что дотронуться до горба — к счастью.

Долгие месяцы на площадях и в переулках эхом отдавался его голос, баритональный в низах, контральтовый в верхах, то был как бы дуэт-соло; от этого голоса начинали дребезжать стеклянные колпаки на статуэтках святых во всех домах округи, от него сбивались с нормального хода швейные машинки и рвались резинки в трусах; от него мутнело вино в бочках остерий и на столах лопались бутылки, и все-таки ему нельзя было отказать в какой-то свирепой проникновенности!

Но как-то раз в ту пору, когда в моде была песенка «Мадонна, за кого ты будешь в споре? Поспорили тут небеса и море: кто дал лазурь глазам прекрасным этим?», наш шарманщик вынырнул из переулка именно в то мгновение, когда с противоположной стороны в него въезжал автомобиль.

Вскрикнули разорванные струны, затрещала юбка синьоры Цивьелло, сидевшей на приступочке инструмента (потом юбку эту нашли лежащей отдельно на тротуаре, всю красную от крови); ребенок же проснулся прямо на небесах.

— А ведь у него даже горба не было! — всхлипывал дон Иньяцио, кладя сына на мраморный стол в морге больницы Пеллегрини. — Вот, профессор, посмотрите, сами убедитесь.

Чтобы успокоить его, врачи сделали вид, что осмотрели крохотное тельце, признав, что ребенок был совершенно нормальным.

В течение последующих дней соседи серьезно беспокоились за дона Иньяцио. Он все бродил и бродил по двум своим комнаткам, держа в одной руке колыбель, а в другой — окровавленную юбку. Он рычал на всякого, кто пытался войти и заставить его поесть и поспать. «Пропуск! — кричал он. — Докажите сначала, что вы так же несчастны, как и я, а не то — вон отсюда!»

Соседи ограничились тем, что днем и ночью следили за ним из окошек, выходивших на общую галерею; один из наблюдателей доложил, что маниакальное хождение дона Иньяцио взад и вперед по комнатам облегчалось тем, что стены и мебель сами от него отодвигались. Но номер лотереи, который был выбран в связи с этим сообщением, принес в ближайшем розыгрыше убийственное тому опровержение; видимо, на итоге наблюдений сказалась пристальность, с которой они велись, а также переменчивость света неаполитанской зари, скрадывающей объемы и размеры. Впрочем, как раз в тот самый день Цивьелло свалился без чувств и стал доступен проявлениям людского сострадания.