Юрий Енцов - Волшебные рассказы

Затем следовал обязательный ритуал выжимания трусов. У нас мальчишек для этого нужно было скрыться куда-то, что на нашем холмистом, обрывистом берегу – труда не составляло, как впрочем и на противоположном пологом, поросшим лесом и кустами. Дрожащими руками мы опускали до колен мокрые трусы – потому, что заголяться совсем – было позорно, и прямо на себе перекручивали их так чтобы выжать воду, остатки влаги досыхали на ветру и солнце. Взрослые мужики пофигисты вообще никуда не прятались, быстренько выжимали тонкий ситец и натягивали на себя.

Кроме купания в реке летом, дома, в своем небольшом городке мы ходили в городскую баню два раза в месяц. Именно в «баню», а не в «бани» по-столичному. По-чувашски «Городская баня» значит «Хула мунчи». Ходить туда, томиться в очереди – было ужасно неприятно. Потом надо еще искать и занимать свободный шкафчик. Раздеваться догола. Банные принадлежности: мыло, мочалка – завернуты в газету. Как и чистые трусы, майка и носки.

Лет до четырех меня мыла мама в женском отделении, зеркально-противоположном мужскому. Я ничего не помню, кроме того, что сидел в жестяном тазу и играл с крышкой мыльницы. Мыло попадало в глаза. В последний раз я мылся с мамой лет в пять. Я баню не любил, стремился уклониться от помывки всеми силами. Однажды это привело к тому, что я вынужден был снова пойти с мамой, потому, что папка – уже помылся. Мне было ужасно неудобно, я не хотел снимать трусы. Но потом конечно пришлось. Помню мерзких сутулых старух с большими, с висящими до живота грудями и космами на голове, и милую девочку, с которой мы играли, стоя у скамеек и пуская крышки от мыльниц как кораблики в тазиках. Я уже знал тогда, что в таз с ногами не влезу, они стали чересчур длинными для этого.

В мужском отделении с папой мыться было чуть комфортнее. Он здоровался со знакомыми, они беседовали с равными по положению и размеру животов. Отец был служащим, белотелым, не таким жилистым, как рабочие. Работяги-то были разговорчивые, хвастливые, смелые. Словно чувствовали себя тогда еще хозяевами жизни. Служащие вели себя куда скромнее.

Мы заходили ненадолго в парилку, где ничего не было видно в пару. Там кто-то нахлестывал себя веником. Отец – не очень любил париться. Вообще он не показывал особого удовольствия от процесса помывки, это было для него – чисто утилитарное событие. Приятно ему было: о чем-то поразмышлять в одиночестве, покурить на огороде, вскапывая картошку. Выпить холодного компоту или рассолу с похмелья. Он в таких случаях приговаривал: «Здоровость дает».

Мама часто уезжала летом куда-нибудь в дом отдыха или санаторий. Мой маленький братик ходил в круглосуточные ясли. Мы оставались с отцом одни, и иногда ему нужно было куда-то ехать в командировку. Поездки не дальние, как я сейчас понимаю. Но тогда транспорт ходил в наших местах хуже. Приходилось ездить с ночевкой. Мы останавливались в гостинице. Помню, однажды отец оставил меня на попечении горничной, пожилой чувашки и мы с нею развлекались тем, что кормили ее старого кота. Она нажевывала ему котлету с черным хлебом и этим кормила. Поясняла так: кот старый и чистое мясо – есть уже не может, зубов у него нету.

Потом отец брал интервью у главврача одной из городских больниц. Я в это время крутился радом и мешал. Чтобы меня занять, мне сделали из бумаги «дулку», что-то вроде маленьких кузнечных мехов. Я подошел к интервьюируемому врачу и подул этой дулкой ему в ухо. «Что ты делаешь! Не надо так!» – строго сказал мне отец. И виновато рассмеялся.

Кажется, в той поездке я заболел. У меня поднялась температура, и отец решил вернуться в наш городок и положить меня в больницу. Но мне страшно не хотелось в этой больнице оставаться одному. Я вырвался и побежал по освещенной вечернем солнцем дороге. Он бежал за мной. В моем воспоминании осталось, что мне удалось избежать больницы, хотя на самом деле, наверное, нет.

Отец был журналист. Когда он работал на областном радио, приносил домой огромный чехословацкий магнитофон «Репортер», с шестью толстыми как бочонки батареями. Его ставили повыше, чтобы я не достал. Но полочки шкафа давно уже были для меня как лесенка.

Как-то раз я взобрался по этим полочкам на шкаф и стал с магнитофоном играть. Я довольно долго нажимал на кнопки. Было чувство, что в этом магнитофоне – большой смысл, мне хотелось научиться этому смыслу. Я нажимал и нажимал кнопки, бабины с лентой вертелись то в одну, то в другую сторону. Потом там что-то щелкнуло и бабины перестали вертеться. Я перепугался. Это была катастрофа: магнитофон сломан. Я ждал неминуемого наказания, причем заслуженного. Но я, кажется, ничего никому не сказал, хотя скрывать проказы – это на меня не похоже.