Алексей Смирнов - Небесный летающий Китай (сборник)

«Что мы сделаем с ней? Уничтожим? Поселимся там, чтобы шпионить?»

Он не ответил, он свернул в коридор и больше не появился.

«Тебе непривычно, но ты освоишься, – пообещала Наташка, шедшая рядом. – У нас нет матерей, у нас только отцы. Женщины существуют отдельно».

«Но к чему же тогда?…»

«Они просто есть, без причин, отдельная группа. Они отгорожены непроницаемой стеной, они статичны, без них нельзя. Ты ощутишь».

Я ждал, когда меня отведут в камеру или палату, где изменяют людей; ничего другого представить не удавалось. Но мы все шли, дело затягивалось; от меня словно ждали чего-то, что могло произойти сейчас или через столетие, но что-то я должен был сделать; их терпение было неистощимым, они не могли или не хотели ускорить события. А может быть, мне было нечего делать, все состоится само собой, и никто не угадает, когда.

«Но если нет матерей, одни отцы… то как же? Мужчины и женщины, близость?»

«Близости нет», – Наташка покачала головой.

«Но как же тогда?…»

Она посмотрела на меня очень серьезно. Ни разу не мигнув, произнесла:

«Ты вообще не представляешь, что это такое. Ты узнаешь, как это бывает, когда мы полетим вчетвером».

Я представил себе крошечную скорлупу, летящую в беззвездном бархатном мраке к неприступной платформе, единственной в мире алой точке, одиноко горящей в пустоте – к Небесному Летающему Китаю. Я догадывался, что провел здесь уже тысячу лет, и решил согласиться. Хотя меня никто об этом не спрашивал.

Я отражаюсь из зеркала.

Они одолели меня.

Разговор шел о старинной картине, изображавшей двух господ за карточной игрой. В картине скрывался подвох, ключом к которому были тщательно прорисованные детали – вплоть до потертости на пиковом тузе. Резное бюро, канделябры, сумеречное оконце и зеркало, самое любопытное. В зеркале исправно отражалась комната, но только не игроки. Вместо них там стояла в дверях неразличимая темная фигура, и этой фигуры, в свою очередь, не было в комнате, где шла игра.

Если предположить, что художник изобразил «реальную» комнату, то игроки неизбежно оказывались призраками, поскольку не отражались в «реальном» зеркале. Таким образом, право на реальное существование оставалось за зеркальным силуэтом, то есть кем-то вне пространства полотна; выражаясь точнее – за мною, его созерцающим.

Восхищенный, я выпалил все это как на духу, волнуясь и путаясь в громоздких словах:

– Этот шедевр… архисерьезнейшая, квазипроблемная работа…

Сказав так, я прикусил язык.

Говорил не я, говорил мой дядя, обожавший превосходные степени.

Общество взирало на меня в надежде, что я продолжу. Но я, прищемив бесу хвост, никак не мог разобрать, где кончается он, и начинается я.

Мой собеседник вздохнул и переменил тему. Обращаясь уже не ко мне, он завел речь об Антониони.

Кое-кто улыбался – недолго; вскоре про меня забыли.

«Дядя, – сказал я себе, поводя спиритуальным носом и беря серный след. – Дядя, не прячься, скотина. Покажись, я знаю, что ты здесь. Какого дьявола ты ко мне привязался».

«Да я пашу, как вол! – взвился мысленный дядя. – Да я как вол! Да я вол! Даявол! Даявол!»

Это уже был не дядя. Голос звучал очень знакомо, и я напрягся, стараясь понять, где я его подцепил.

«Квази, квази, квази», – забормотал дядя, обнаруживая свой субличностный неполноценный характер.

Типичное поведение: с поимкой все они теряют словарный запас, оборачиваются дебилами и рассыпаются горсточкой знаковых слов, а то и слогов. Иные визжат и воют, кто-то пляшет вприсядку, хотя я не могу представить, как это может быть сделано в звуковом варианте.

Но если все гладко, они расцветают кричащими грядками давних фраз и забирают власть. Все без исключения люди, представлявшие для меня хоть какую-то значимость, сочли своим долгом нагадить и пометить территорию вида, за которую с ослепительной наглостью приняли мое почтительное сознание. Робея перед их апломбом, я сам открывал ворота, и они проходили, располагались, как у себя дома, и, насорив, покидали меня. Все, что было в них достойно вечности – их грязные ботинки. Носителей не станет, когда я еще буду жив. Они продолжатся в моих полуосознанных высказываниях и будут вещать миру моими устами. Иных уж нет. Мама, папа, баба-деда – все того-с, а голоса остались. Они указывают, направляют, запрещают, выговаривают, сыплют шуточками и поют колыбельные песни.

Некоторые живы – тот же дядя.