Владимир Сорокин: Тридцатая любовь Марины

Пройденное за три года училище изменило ноктюрн до неузнаваемости. Марина смеялась, слушая свою школьную потрескивающую запись на магнитофоне Ивана Серафимыча, потом смело садилась за его кабинетный рояльчик и играла. Старичок снова плакал, захлебываясь лающим кашлем, сибирский полупудовый кот, лежащий на его вельветовых коленях, испуганно щурился на хозяина…

Это был ее ноктюрн, ее жизнь, ее любовь.

Мурашки пробежали у нее по обтянутой свитером спине, когда две огромные руки начали лепить перекликающимися аккордами то самое – родное и мучительно сладкое.

Он играл божественно. Аккорды ложились непреложно и страстно, рояль повиновался ему полностью, – из распахнутого черного зева плыла мелодия муки и любви, ненадолго сменяющаяся неторопливым кружевом арпеджио.

Большие карие глаза Марины подернулись терпкой влагой, белые руки расплылись пятнами.

Пробивающаяся сквозь аккорды мелодия замерла и, о Боже, вот оно сладкое родное ре, снимающее старую боль и тянущее в ледяной омут новой. Валентин сыграл его так, что очередная зыбкая волна мурашек заставила Марину конвульсивно дернуться. Слезы покатились по щекам, закапали на голые колени.

Марина сжала рукой подбородок: рояль, Валентин, книжный шкаф – все плыло в слезах, колеблясь и смешиваясь.

И ноктюрн мерно плыл дальше, минор сменился спокойной ясностью мажорных аккордов, холодным прибоем смывающих прошлые муки.

Марина встала и неслышно подошла к роялю. Побежали октавы, сыгранные с подчеркнутым изяществом, снова вернулись осколки щемящего прошлого, засверкали мучительным калейдоскопом и собрались, но – в другое.

– Очищение… – прошептала Марина и замерла.

Тринадцатый катился к концу, слезы просыхали на щеках.

– Очищение…

Боль таяла, уходила, отрываясь от души, прощаясь с ней.

Белым рукам оставалось мало жить на клавишах: хлынули волны арпеджио и вот он– финальный аккорд, прокрустово ложе для короткопалых.

Марина смотрела как поднялись чудовищные длани и легко опустились.

Подождав пока растает звук, Валентин снял руки с клавиш. Марина молча стояла рядом, рассеянно потирая висок.

– Что с тобой, котеночек? – спросил он, с удивлением рассматривая ее заплаканное лицо.

– Так… – еле слышно проговорила.

– Ну… совсем не годится…

Валентин тяжело встал, обнял ее и бережно вытер щеки кончиками пальцев. Марина взяла его руку, посмотрела и поцеловала в глубокую линию жизни.

– Что с тобой? – он поднял ее, пытаясь заглянуть в глаза.

Марина отвела их и, теребя пальцами бархатный воротник халата, вздохнула навесу.

– Вспомнила что-нибудь?

Она неопределенно кивнула.

– Понравился ноктюрн?

Она опять кивнула.

Валентин опустил ее.

– Сыграть еще?

– Не надо, а то обревусь вся.

– Как хочешь, – сухо пробормотал он.

Марина погладила его плечо:

– Ты великий пианист.

Он вяло рассмеялся:

– Я это знаю, котик.

– А когда ты узнал?

– Еще в консерватории.

– Тебе сказали или ты сам понял?

– Сказали. А потом понял.

– Кто сказал?

– Гарри.

– А он многим говорил?

– Не очень многим. Но говорил.

Марина села на диван, вытащила сигарету из пачки, щелкнула знакомой зажигалкой, заблаговременно отстранившись.

– Ты поняла как надо играть Шопена?

Она усмехнулась, сузив слегка припухшие отслез глаза:

– Я знаю как его надо играть. Просто не умею. А ты знаешь и умеешь. Честь Вам и хвала, Валентин Николаич.

– Что с тобой сегодня? Не понимаю.

– И слава Богу.

Он вздохнул и побрел на кухню:

– Чай поставлю…

– Ставь. Только я не дождусь.

– Что так? – спросил он уже из кухни.

– Пора мне…

–Что?

– Пора, говорю!

– Как хочешь, кис…

Марина прошла в спальню, подняла брюки и, натягивая их, послала фальковской натурщице чуть слышный воздушный поцелуй:

– Живи, милая…

Из кухни французским басом запела Далила.

Часы пробили.

– Это что, час? – спросила Марина у своего тройного отражения, – А может больше?

– Полвторого.

– Мне в два к пролам надо… Господи…

– Возьми мотор, – посоветовал Валентин, выходя их кухни, – Как у тебя с финансами?

– Херовенько…

Он кивнул и скрылся в кабинете.

Марина принялась натягивать сапожки.

Валентин вышел, обмахиваясь веером из десяток.

– Благодетель, – улыбнулась Марина, – Играл как Рихтер.

– Фи, глупость какая. Он Шопена совсем не способен играть. Слишком кругл и академичен. И мучиться не умеет. Я как Горовиц играл.