Мариуш Щигел - Готтленд

Фигура Сталина не возвышается над остальными! Премьер Запотоцкий говорит, что уже в глине должно быть видно: это памятник героическому, отважному человеку. «Видимо, автор в процессе работы начинает бояться собственных мыслей», — добавляет он.

Восемь министров и премьер спорят: укоротить фигуры за Сталиным или поднять вождя на дополнительный постамент.

Памятник ни в коем случае не должен издалека напоминать саркофаг!

Фигуры за Сталиным слишком декоративные.

Неужели автор не в состоянии основательнее заняться своим делом?

Почему он не хочет лепить глиняные модели и показывать их властям?

В заключение премьер констатирует, что Отакар Швец боится собственного памятника.

Сам скульптор всего этого не слышит. Его с помощниками пригласили на встречу только спустя сорок пять минут. Сначала объяснения дает архитектор Штурсова: фигуру Сталина не поднимали намеренно, ибо в таком случае его оторвали бы от народа, а ведь он ведет народ и сам из него вышел.

Швец объясняет, что, если Сталина — согласно желанию членов правительства — сделать выше всех остальных, у памятника будет два разных масштаба. «С художественной точки зрения это недопустимо», — говорит он.

Правительство покупает ему более просторную мастерскую, прежняя становится слишком тесной. Представители партии теперь прямо здесь будут проводить совещания.

Они приходят с собственными перочинными ножами.

Каждый раз вонзают их в глину и обрезают головы фигур за Сталиным.

Один из тех, кто орудует перочинным ножом, — министр, который существовавшее прежде мнение, будто Монблан является самой высокой горой в Европе, назвал «пережитком реакционного космополитизма».

Второй, самый оголтелый, — профессор Зденек Неедлы, автор «Всеобщей истории музыки». Он занимался историей искусства и даже был демократом. Во время оккупации нелегально бежал в Москву и стал там профессором. Вернулся, чтобы в социалистической Чехословакии сделаться теоретиком всего, что только можно.

В 1951 году он — министр школ, науки и искусства. Пишет знаменитое эссе о новом искусстве и любви. «Мужчины и женщины будут и впредь любить друг друга, — предрекает он, — но мы ожидаем, что при социализме они, как и свойственно рабочему классу, будут любить друг друга еще больше и лучше, ибо им чужда будет вся эта фальшь «“несчастной любви” и аморальность — грязь, которой замарана буржуазная эротика».

Неедлы, к примеру, терпеть не может то, чем славилась Чехословакия до войны, — авангардное фотоискусство. Когда на снимках Росслера двадцатых годов он видит тень или дым, запечатленные без какой бы то ни было связи с контекстом, то впадает в ярость.

(После смерти Сталина Неедлы скажет, что отныне чешский памятник говорит об Отце Народов самое важное: Сталин живет вечно.)

Через четыре месяца после первой выволочки власти снова вызывают Швеца на ковер. Это повторяется в 1952-м, 1953-м и 1954 году.

Проходят четыре года, над гранитными блоками уже давно трудятся каменщики, стоят строительные леса и подъемный кран, а автору все еще рекомендуют «смягчить и изменить силуэты некоторых фигур, дабы они не производили впечатления деспотических». Швец водит в мастерскую женщин, пьет с ними.

И является для дачи объяснений.

За год до открытия памятника его жена, не выдержав, открывает газ.

Швец находит ее мертвой в ванне.

Возникают новые сомнения, к которым, к счастью, скульптор не имеет никакого отношения. Получается, что каменный Сталин пришел в Прагу, встал над рекой и смотрит на прекрасный город. Однако пришел он с востока, так почему же тогда стоит на западном берегу?

Если он вошел в город, то должен бы остановиться у реки, но к самому городу задом. Так что, видимо, все-таки не вошел.

Если не вошел, то, возможно, уходит?

Но по какой причине?

Что ему не нравится в социалистической Праге?

Он только-только перешел Влтаву и уже поворачивает назад?

Почему он смотрит на восток?

А может, он вошел и просто так, ностальгически, смотрит назад?

Из сотен страниц, которые печатаются в связи с памятником на чехословацких пишущих машинках, а потом утаиваются, следует, что умножение сомнений — это бег по дорожке с неизвестной финишной чертой: никто не в состоянии предвидеть, когда и как бег закончится. А каждое утверждение может мгновенно превратиться в свою противоположность.

Стоит весна 1955 года, со дня смерти Сталина прошло уже более двух лет.