Марек Хальтер - Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь

Марина будто забыла о моем присутствии, как уже и не видела тюремных стен. Я не решался ни сесть, ни вообще шевельнуться. И уж тем более прервать ее. Она рассказывала в той же манере, которая на слушании меня просто завораживала. Но теперь я был единственным зрителем.

— Отсмеявшись в начале пути, женщины теперь плакали. Говорили только о войне. О своих мужчинах, уже погибших или которые могли погибнуть в любую минуту, — сыновьях, братьях, мужьях. Иногда и о любовниках. Своих мужчин они называли уменьшительными именами. Рассказывали об их привычках, причудах, о том, как они с ними познакомились; чем они пахли, какие нежные слова им сказали на прощание, отправляясь на бойню. И так день за днем, только растравляя себе душу. У всех были глаза на мокром месте. А некоторые никак не могли унять рыдания. Эти каждый день напивались. Тянули водку с утра до ночи. Иначе не могли заснуть. Я только слушала, ничего не рассказывала. Женщин это не удивляло. Я была самой молодой. Что им до какой-то девчонки? Да и вообще до кого-либо.

Она перевела дыхание.

— Я добровольно взяла обязанность поддерживать огонь в печке. На станциях удавалось разжиться дровами. Но только по-быстрому, поезд мог тронуться в любую секунду. Опрометью неслась к поленнице и, захватив дров, сколько унесу, тащила их к вагону. Я была и моложе всех, и проворней. Как только соскакивала с подножки, тетки всякий раз очень за меня переживали. Некоторые громко подбадривали из тамбура. Они меня считали настоящей спринтершей. По сравнению с ними да, конечно… Я взяла в дорогу совсем немного еды, она скоро закончилась. Спутницы меня подкармливали, приговаривая: «Кушай, детка, кушай, Мариночка. Как нам без полешек-то?»

Марина улыбнулась, рефлекторно и я улыбнулся, но скосив глаз на часы. Прошла половина отпущенного нам срока. За стеклянной дверью уже маячила охранница. Марина ее не замечала. Я наконец уселся на стул. Марина и на это не обратила внимания.

— У женщин в конце концов все-таки разыгралось любопытство. Стали расспрашивать: откуда я? куда еду? Но я ж не могла им ответить: «Смываюсь от Сталина в Биробиджан», ограничивалась неопределенным: «Далеко-далеко, на восток». — «Значит, не в Горький?» — «Нет, подальше». — «В Пермь, что ли?» — «Еще дальше». На большее у соседок уже не хватало воображения — за Пермью для них расстилалась бескрайняя Сибирь. Почему я прямо не сказала, что еду в Еврейскую область? Кто ж знает, как бы они отнеслись к слову «еврейская». Я не то чтоб им лгала, а чуть недоговаривала. Нет, не вводила их в заблуждение, я ведь действительно не еврейка. Собственно, тетки и не допытывались. Решили, что я еду к сосланному мужу или любовнику, отбывшему срок в одном из бесчисленных сибирских лагерей. Таким бывало в ту пору проявление женской верности: жены, возлюбленные добровольно разделяли ссылку со своими мужчинами или селились возле лагерей, в которых те отбывали срок.

Марина уже не декламировала, а нежно бормотала, будто себе в утешение. Мне приходилось напрягать слух. Возможно, именно так она и проговаривала свои воспоминания в тиши тюремной камеры. А может быть, наоборот, это была мастерская игра на публику. Но ведь и в этом случае она могла как лгать, так и говорить чистую правду. Любопытно, что бы сказал Т. К., выслушав ее монолог? Может быть, откинул свой скепсис? Когда Марина вошла в камеру, мне показалось, что у нее ничего нет под ее балахоном. Если так, то вся Маринина защита — дар рассказчицы и собственная кожа.

— Всю дорогу я была «Мариночкой, которая едет к своему зэку». Большинство моих попутчиц сошли в Горьком, но взамен сели женщины, направлявшиеся в Казань или Пермь. Мы получали пополнения на каждой станции: вваливались новые попутчицы со своими узлами, заиндевевшие, дрожащие от холода. Мороз с каждым днем крепчал. Пробирал до костей. По ночам мы спали одетыми, укрывшись тулупами, шубами. Проехали Казань, добрались до Урала. Я была в пути уже четверо суток. На перегоне от Свердловска до Челябинска эшелон остановился из-за снежных заносов. За окном была непроглядная тьма. А наутро машинист объявил, что не меньше полкилометра путей завалено снегом. Нам всем раздали лопаты, чтобы мы расчистили рельсы. Толстенный слой снега мы разгребали весь день. Замечательный был денек, ясный, солнечный, очень морозный. Эшелон стоял на пригорке. Внизу — лес искрился инеем. С насыпи струился снег под легкий скрип наших лопат. Работалось легко. Это не рыть окопы! Даже в охотку после четырехдневной тряски и не стихавшего грохота колес. Стояла мертвая тишина. Трудились молча. Пар от нашего дыхания образовал над нами облачко, которое не рассеивалось. А стоило выглянуть солнцу, оно заискрилось, будто сияющий нимб. Женщины были настолько потрясены, что разом перекрестились. Уже ночью поезд наконец тронулся. Печки растопили докрасна. Женщины добыли снедь из своих корзин. У кого были водка или спирт, щедро их выставили. Пировали во всех вагонах.