Александр Петров - Дочь генерала

— Нет, Сергей, я вообще не размышляю. Молюсь и созерцаю. Когда хорошо, плачу; когда плохо, славлю Господа… — внезапно замолчал, будто что-то недоговаривая.

— Что? Что еще? — спросил Сергей.

— Так… тени прошлого… знаешь, брат, иной поступок за пару секунд совершишь, а каяться приходится столько, что тебе, христианину от рождения, и представить невозможно. Может быть потому, что именно с тобой этого не случалось.

— Ты откуда-то знаешь мое имя. Может, свое откроешь?

— Иосиф.

— Мне кажется, тебе, Иосиф, пришлось много пройти. Где ты успел побывать?

— Везде, — вздохнул тот. — И не раз. Так вот и хожу, год за годом… только от себя никуда не уйду: «грех мой предо мной есть выну». Крест — это такая ноша!..

Иосиф вынул из-за пазухи темный крест из цельного куска дерева, приложился к нему и приблизил к лицу соседа. Касаясь губами гладкой поверхности плотного дерева, Сергей вдохнул тонкий аромат, который через ноздри сразу проник в грудь и разлился там приятным теплом.

— Это часть того креста… Самого главного. Чего только с ним не происходило. Я его в огонь бросал, в воду. Крали его у меня. Продавал… А он всякий раз ко мне возвращался. И жег мне сердце, и лечил его. Видимо, и на Страшном суде мне с ним в руках стоять.

— А как он тебе достался?

— Обычно: с мусорной свалки. Той самой, где его потом целиком обнаружили. Я отщепил часть и вырезал его себе на память.

— Значит, это чудотворный крест? А то ведь есть такие, нерукотворные.

— Да нет, этот — рукотворный. Но чудотворный, конечно. За ним тянется целый шлейф чудес.

— Ну, расскажи, расскажи, Иосиф, как там в других странах? Есть ли вера?

— Конечно есть. Иной раз в мрачном месте такой луч света в человеке блеснет, что диву даешься. Только знаешь, долгая жизнь научила меня больше на свою веру смотреть, которая в собственном сердце. Там ведь в маленьком казалось бы объеме живет целая вселенная. И я не думаю, что у младенца эта вселенная меньше, чем у самого великого святого. Просто святой ее терял, потом вновь обретал, поэтому и ценит это незаслуженное богатство больше.

— Ой, Иосиф, что-то ты загадками говоришь, — протянул Сергей, — мне тебя трудно понять.

— Да не переживай ты, брат. Иди по своему пути с верой и молитвой и, поверь, мы с тобой встретимся в одном пункте — конечном — под названием «Прощение». И ты меня прости.

Странник встал и быстро зашагал вдаль, оставляя за собой облако легкой золотистой пыли. Сергей, проводив его взглядом, опустил глаза и просидел так до самой темноты. Всю ночь он провел за столом, покрывая тетрадь плотным текстом, почти без помарок. Прилег на постель, часа на три провалился в глубокий сон. Проснувшись, улыбнулся, умылся и на одном дыхании прочел молитвенное правило. На цыпочках вышел из спальни. На кухне Харина засадила его за стол. Он выпил большую кружку молока с теплым хлебом. Сунул подмышку тетрадь и вышел наружу.

После уютной полутени комнаты и густого мрака сеней, солнце внезапно облило его порывом солнечного ветра. Сергей на миг прикрыл глаза ладонью, проморгался и быстро пошел в сторону холма у самого горизонта. Под ногами россыпью алмазов сверкала роса, над головой в полнеба светило солнце. Прохладный воздух, густой, золотистый, как абрикосовая наливка, поднимал от земли прозрачный туман, вибрировал птичьими трелями, сиял внезапными радугами и разливал всюду потоки света.

Разговор со странником, путаный, загадочный, полный недомолвок, выстроил в сознании Сергея почти осязаемую сюжетную линию. Голова и сердце соединились в единый орган, который фонтанировал множеством идей — только протяни руку и, как звезды снимая с неба, клади на бумагу. В такие минуты все остальное становилось неважным, отлетало в сторону. В такие часы, все предыдущие годы представлялись тщательной подготовкой к самому главному, ради чего он жил, ради чего носил в груди неразделимую никем муку вселенского одиночества. Он превращался тогда в чуткую антенну, принимающую нужную волну из шумного эфира. Он становился золотоискателем, неустанно вымывающим из песка крупицы золота. Он получал дар свыше, проживал счастье великого открытия — и все остальное неважно.

До сумерек просидел он на вершине холма над тетрадью. Он поднимал глаза к небу и провожал взглядом полет огромной птицы, наблюдал обширные перекаты полей, петляющую между сизых перелесков сверкающую голубым серебром ленту реки, глубоко вдыхал упругий ветер… Но душой находился он не здесь, а где-то совсем в другом месте, в ином времени. Там хоругви и знамена хлопали на горячем ветру, дробно звенели пули и булатные мечи, протяжно ревели двигатели танков и конские глотки, гудел колокольный набат храмов и концлагерей. И над всем этим — сухие монашеские губы едва слышно шептали спасительную мольбу Тому, Кто внимал воплю сердец обезумевших сыновей. Там, на необъятном поле человеческой жизни, непрестанно происходила война между добром и злом, свободный выбор каждого человека — с кем ты: со Спасителем или губителем, с Любовью или ненавистью, с жизнью или смертью. Кто ты: человек или полено в адской печи?