Алексей Варламов - Повесть сердца (сборник)

Из 16-метровой комнаты, где одно время вместе жили сразу три молодых семьи: в одном углу Николай с женой и ребенком, в другом — моя матушка с отцом и маленькой дочкой, в третьем сама бабушка, а на балконе в палатке — походник Борис со своей суженной Татьяной, дети постепенно разъехались, обзавелись своими квартирами, и отныне бабушка за них не отвечала. Она дала им все что могла — жизнь, здоровье, образование, профессию, судьбу — дала им себя, а уж как они сумели этим богатством распорядиться, было не в ее власти. Отец же их меж тем жил своей жизнью, которая с бабушкиной продолжала пересекаться и возмущать ее и без того неспокойный дух.

Среди многочисленных стихов Марии Анемподистовны, посвященных мужу, самое знаменитое было вот это.

Она зачитывала эти стихи на устраиваемых ею застольях с пирожками, домашними наливками, салатами, студнем и заливным — всем тем, что она научилась готовить к своим пятидесяти годам, и, глядя на это изобилие, трудно было поверить, что сильная, уверенная в себе женщина, хозяйка, мастерица когда-то не знала иных из женских ремесел. Теперь она умела, кажется, все на свете, швейная машинка сделалась ее главным инструментом, она обшивала всю родню, нянчила внуков — самое первое воспоминание всей моей жизни, как бабушка носит меня на руках, и единственное искусство, которому она не обучилась, было вязание на спицах, да и то потому, что оно плохо вязалось с ее деятельным характером. Но главное достоинство и предназначение моей бабы Маши, моей Марии гранд-мер было не в том, чтобы готовить, шить, стирать, гладить и печатать, главное — она умела разбираться в людях как никто. Она давала житейские советы, устраивала чужие дела, устраняла конфликты и умиряла чужие страсти, к ней шли, тянулись, ей доверяли, ее слушались, ей подчинялись — она выстрадала это, даже не право свое, а скорее поручение, своего рода послушание. Бабушка никогда не заносилась, не относилась ни к кому свысока, но принимала свою долю с осознанием собственного достоинства, в ней, лишенной, а точнее отрекшейся от дара веры, присутствовал — я не умею этого объяснить — дар взыскующей, терпеливой любви, и в характере ее было что-то от властной игуменьи в миру. По желанию сыновей в последние перед пенсией годы она работала уже не так много и на пенсию вышла рано, отчего пенсия была невелика, но Борис с Николаем каждый месяц ей доплачивали по десятке новыми деньгами, однако никогда ее нельзя было увидеть среди старушек на лавочке во дворе. Ей было не до сплетен и пересудов. Письма из других городов приходили к ней, к телефону чаще всего звали ее, гости в нашем доме не переводились. Среди них бывал и дед, к которому теперь она относилась скорее иронически, и все же… все же, что ни говори, но именно он оставался главным событием ее жизни и был причиной того положения, которое она в глазах окружающих занимала.

Впрочем советов как жить спрашивали и у деда. Молодая родственница обратилась к нему с вопросом, как проверить чувства своего избранника.

— Попроси у него взаймы пять тысяч. Если даст — значит, любит, — ответствовал Алексей Николаевич нимало не шутя.

Женщина так и сделала. Больше своего ухажера она не видала.

Бабушка же, не считая денег от сыновей, получала пенсию в двадцать семь, а потом в сорок рублей, с которой всегда покупала шестерым внукам подарки и деньги у нее катастрофически не задерживались.

— Муся не умеет жить, никогда не умела и ничему научилась, — поставил ей окончательный диагноз богатеющий год от года ее вечный муж, который помимо всего прочего не мог простить бывшей жене того, что в сорок седьмом после продажи болшевской дачи она причитавшуюся ей половину денег не стала прятать по углам, а купила пишущую машинку «Торпедо» и пианино — Господи, кому оно тогда было нужно! — но таким образом денежная реформа ее обошла. Только вот никто из детей и внуков способности к музыке не проявил, хотя машинка и сгодилась.

Итак, бабушка писала стихи, которые читала детям, брату, сестре, невесткам, зятю, племяннице, внукам, Тузику, и, наконец, самому их герою, когда он приходил с новой подругой и, низко наклонив квадратную седую голову с седыми волнистыми волосами, красиво обрамлявшими его немалую лысину, жадно набрасывался на еду, сметая все подряд, так что чувствовалось, какое удовольствие доставляет ему вкусная пища и как не хватает домашней стряпни и ухода. Жалел ли он когда-нибудь, что дважды ушел от этой женщины, кто знает? Но если в бабушкином присутствии его пытались осуждать или им возмущаться, то все разговоры пресекались одной ее любимой, упрямой цитатой: «Не будь его, сидела б я в Твери…» Она была справедлива и не умела быть неблагодарной.