Алексей Варламов - Повесть сердца (сборник)

Эвакуация запомнилась моей матери постоянным и нестерпимым чувством голода, когда даже злополучный колосок с подмосковного поля мог пригодиться не в качестве наглядного пособия по ботанике, а вызвать воспоминание о предвоенном достатке. В далеком, расположенном на границе с Казахстаном алтайском селении с чудным названием Саввушка, где в незапамятные времена покупал купец Алексей Коняев зерно и думать не думал о том, что на Алтай занесет судьба его потомство и оно будет сводить там концы с концами; в предгорьях снежных вершин, где двести пятьдесят дней в году над древними скалами и дивным Колыванским озером светило солнце и прозрачными ночами зажигались на ясном небе сумасшедшие звезды, где летом стояли, как там говорили, жары, а зимой падали страшные морозы и задували дикие неслыханные ветра-ураганы, и было непонятно, как не уносят они с собой избы, если всего за несколько столетий им удается обтесывать каменные глыбы в степи так, что те превращаются в фигуры животных и людей; в деревне, где еще были живы народные обычаи и на Рождество друг к другу в гости ходили с колядками ряженые, врываясь с клубами морозного дыма в натопленное помещение и обсыпая комнаты зерном, а в красном углу в каждой избе висели иконы и даже коммунисты их не выбрасывали; в старинном селенье, жители которого делились на старожилов-чалдонов и переселенцев столыпинской реформы и происхождения своего никогда не забывали, хотя и те и другие были люди молчаливые, добротные, крепкие — в этом реликтовом краю приезжие из Москвы устроились работать в школу. Дед преподавал гуманитарные науки, а бабушка обучала автохтонов французскому языку, объясняя им, что папа по-французски будет папа , мама — маман , а бабушка — гранд-мер , что буквально означает старшая или великая мать — сочетание слов, которое точнее всего характеризовало ее саму и могло бы служить еще одним названием для моего пестрого повествования.

В эвакуации жили тяжело, но как позднее в один голос утверждали оба моих дядюшки, исключительно по собственной нерасторопности. Сначала их поселили в доме при школе, но для зимы он не годился, и в ноябре учительская семья въехала в Демкин дом. Демкиным его нарекли по имени кулака Ильи Демкина, отправленного несколькими годами раньше на север. Никто из жителей Саввушки в просторную с тесовой крышей избу, богатым двором и обширным приусадебным участком селиться не пожелал: боялись, что Демкин вернется, а эвакуированным или, как говорили «выковырянным», из Москвы, терять было нечего. Квартира, особенно после московской коммуналки, была просторна, хороша — да только где им, горожанам, неумехам, с ней было управиться и как это пространство зимой обогреть? Деньги в школе платили мизерные, зимой почти не давали дров, русскую печь топили отсыревшими кизяками и, случалось, торопясь пораньше ее закрыть и сберечь тепло, угорали. Электричества в селе не было, и из жести, намотанной на гвоздик или квадратик с дыркой, куда вставляли жестяную трубку с фитилем, делали коптилку, а драгоценный керосин наливали в пузырек из-под лекарств. Светильник был хорош не только для чтения, но и для того, чтобы прожигать швы на одежде, где скапливались вши и гниды. «Мама. Ночь. Темно. Дети спят. Просыпаюсь до ветра. Она сидит у светильника и давит вшей ногтями двух больших пальцев на старенькой детской одежде, — вспоминал средний дядюшка и нравоучительно перечислял: — Блоха, клоп, таракан — все были. Без них эпохи не понять». Старший же извлек из тех военных лет любовь к земле. Когда у нас появилась дача в подмосковной Купавне с участком в восемь соток болотистой земли, Николай Алексеевич не раз говорил ленящимся пропалывать грядки с морковью и капустой чадам и племянникам:

— В Саввушке было втрое больше земли и какой земли! Чернозема! Если бы мать с отцом умели ее обрабатывать, мы не знали бы голодухи.

Увы! Этого-то как раз не умели ни дворянский дед, ни купеческая бабка, которая на даче в Болшеве в мирные годы занималась исключительно разведением цветов, а подсказывать потомственным горожанам, в какие сроки, как и что сажать, когда пропалывать, окучивать, поливать, никто из местных земледельцев не собирался. Да что там говорить! Когда городские дед и баба в первую весну посадили картошку, той же ночью семена выкопала соседка.

На следующий год картошку посадили снова, но не ухоженная и вовремя не окученная, она заросла сорняками, так что единственный в семье окрестьянившийся старший бабушкин сын, вернувшись в августе домой с дальнего пастбища, лишь изругался, глядя на чахлые ростки великого американского растения, затерявшегося среди сочных побегов отечественного чертополоха. В другой раз решили посеять просо. Дед и двое сыновей впряглись в борону, бабушка эту тройку, как умела, направляла, и все многовековое мясоедовское древо зашаталось и сотряслось в тот грандиозный исторический миг, когда они проложили первую борозду, и ему ответило, зашумев многочисленными ветвями, древо коняевское, однако просо почему-то так и не взошло, и спеть оду русскому огороду моим ближним не удалось.