Татьяна Набатникова - Город, в котором...

Нет, он утомил Агнессу. Она уговорила его соснуть — так стало ей жаль беднягу, обреченного думать о судьбе вселенной.

Конечно, она надежный человек, Агнесса, станцию вполне можно оставлять на ее попечение. Во всяком случае, для станции спящий Сева безопаснее, чем бодрствующий: не сможет навредить ей в случае аварии. Да, и Сева заснул. Была середина ночи, и вошел в пультовую Юра Хижняк. Он тронул Севу за плечо и ответил на его удивление непроницаемым тоном: «Я с проверкой. Почему спишь во время дежурства? Я обязан буду довести до сведения». И сделал коротенькую отметочку в своей бумажке — для внушительности. Агнесса изумленно пропела: «Какой вы, однако, Юрий Васильевич! Энергичный. Сразу так и владились в механизм. Шестеренкой, как тут и были». А вошедший Васильев поправил: «Шестеркой» — и с любопытством разглядывал Хижняка, как предмет, который еще ни разу не видел. Агнесса с почти неведомым ее гортани холодком сказала:

— Я работаю здесь двадцать лет, в любой аварийной ситуации разберусь и одна. Могу, в конце концов, при надобности разбудить и Всеволода Анатольевича.

А кажется, испугалась Агнесса, испугалась. Власти все боятся — не человека, который, эту власть на себя взял (ведь это всего лишь новичок Юрка Хижняк), а именно самой власти.

— Известно, Агнесса Сергеевна, что человек, внезапно поднятый со сна, не может правильно сориентироваться в обстановке, если она требует быстрого решения. Есть порядок! И здесь энергетическое предприятие!

— Ага, а не фабрика мягкой игрушки, — кивнув, довершила Агнесса это любимое выражение Путилина. Дурак Юрка, выдал себя. — Вы первый из рядового персонала, кто пошел с ночным обходом. У нас пока такого не водилось.

— Мне сказано — я делаю.

Юрка, ты что, забыл? Сева ведь сам говорил тебе, что спящий он для станции безвредней. Не дай бог аварийный сигнал, он парализуется. Ведь он же все это тебе говорил сам, когда — помнишь? — ты привел его к себе домой. Еще вы жили тогда в коммуналке в старом деревянном доме, которого ты стыдился, как неграмотной родни, еще за стеной творилось что-то неладное, невмоготу было находиться рядом: противный голос равномерно ронял изо рта подлые матерки, как испорченный автомат измятые детальки, и надо было его как-то выключить, но Сева был посторонний и не знал, имеет ли он право вмешиваться. Тонкий женский голос печально отозвался: «Вот ты мне это говоришь, а завтра ко мне в постель полезешь…» И дитя, услышав мать, успокоилось и затихло, но только кроткий этот упрек никак совершенно не подействовал на ругателя, и было так стыдно находиться рядом и ничего не делать, но хозяин был Юрка, а ему это не мешало, и жене его роскошной Рите тоже — ее только беспокоило, что Юрка собрался отодрать для Севы термометр от окна, но и беспокоилась она лишь до тех пор, пока не узнала, что Сева взялся устроить его на работу на ТЭЦ. Нет, никакой обиды или упрека к Юрке у Севы нет, пусть он даже доложит, что Сева заснул на вахте. Пусть, коли это требуется для пользы дела. Пусть на Севином примере другие остерегутся от ошибки. Польза дела (как и объективная истина) — он считал, самое дорогое достояние человека, и готов был помочь Юрке служить этой пользе хоть своей кровью. И не поднимется у Севы рука осудить его. Сева ничего в этом не понимает, во всех этих чувствах, собственная жена для него загадка — чувствилище без мысли, голое чувство; глаза — сквозь зеленую воду, пронизанную светом, видны на дне лучезарные камушки, они обросли бархатным илом, а снаружи еще один преломляющий слой слез, почти постоянно, такая вот оптика; однажды с какой-то студенческой свадьбы из кафе она убежала, обидевшись за что-то на Севу (загадка), и он стоял как идиот возле гардероба с двумя номерками, а она, холодной осенью, в платье бежала ночью по дороге, обняв себя руками и всхлипывая, и какой-то шофер на грузовой машине затормозил: «Ох ты, милая, что ж ты так!» — и отвез ее до общежития, ничего не спрашивая, да хоть и спроси — она ничего не сумеет объяснить, она сама себя не понимает, но иногда в своем неразумном чувстве так безошибочна, как растение, которое вянет от плохой музыки. Но Сева от всех этих чувств очень далек, и тогда, сидя у Юрки дома, он отбросил волевым усилием то, что происходило за стеной, чтоб не слышать, и они с Юркой продолжали: котлы, бойлеры, агрегаты, мельницы для угля, но постепенно переходим на газ: это чище; распределительная, щит управления, пульты котельного и турбинного цехов, чихнет котел — ничего не видать, как в преисподней — вот что они говорили. И оба как бы знали отлично, что такое преисподняя. А когда пошли на кухню отдирать наружный термометр от окна, там сидела на табуретке изруганная соседка с младенцем месяцев четырех от роду. Она оказалась совсем юной, у нее было тихое, аккуратное лицо и мягкие волосы до плеч. Она склонялась над своим ребенком и делала жест невыразимой любви — бессловесной, мычащей, — вытягивала шею и издавала ласковый зов. И дитя, лежа на ее коленях, любовно следило за нею и повторяло тот же самый жест, только без звука, вторя с отставанием в небольшую музыкальную паузу, как один инструмент вторит другому в оркестре. И они понимали друг друга, два эти бедных существа, и она не обратила внимания на вошедших — уже привыкнув к общей кухне. Она глядела на малыша не отрываясь, на свое единственное, видимо, утешение, и в глазах еще не высохли остатки слез. «Оля, — буднично обратился к ней Хижняк, как будто это не они с Севой только что оставляли ее одну без помощи на погибель за стеной, — ты выйди-ка с малышом, я сейчас окно открывать буду». Побеспокоился о ней. Чтоб она не простудилась. Заботливый Юрка. А Сева представил, куда придется ей сейчас выйти. Когда чихнет котел — это, наверное, все-таки еще не преисподняя. Кинулся сразу вон, Юрка ему еще что-то такое: «Да брось ты, у них это каждый день, я держусь невмешательства и должен ладить с обоими». Севе не хотелось ладить. Но Юрку он понял. Он вообще иногда мог кое-что понять, напрасно с ним обращаются как с идиотом. Впрочем, им виднее, как с ним обращаться. Уж это никому не прикажешь.