Алексей Варламов - Все люди умеют плавать (сборник)

Так было, так говорил он им, но с каждым годом, месяцем от усталости или чего-то другого Дмитрий Иванович чувствовал, как трудно ему становится выходить в эфир и согревать свои слова. Он стал жаловаться на головные боли, как мог скрывал свой недуг и не бросал работы, потому что от его уверенности и спокойствия зависел душевный покой тысяч людей. И только Олечка Лузгина знала, что, приходя домой, Дмитрий Иванович, уважаемый в городе человек, член горкома партии, в изнеможении садится на диван и просиживает недвижимо несколько часов.

В эти часы не думал он уже ни о чем, а лишь представлял, как его голос, эти волны, расходящиеся веером от его души, проходят мимо людей, отдают им тепло и устремляются дальше, в другой, неземной эфир, там скапливаются и живут с такими же неумирающими словами и голосами других людей, с их криками, слезами, шепотом, и, когда он умрет, он сам уйдет в озеро небесного эфира, и оттуда странным и нелепым покажется то, о чем говорил он в эфире земном. О золотых геройских звездах, о юбилеях, достижениях, о неустанной заботе, о решающих, определяющих и завершающих годах пятилеток, о съездах, пленумах, о соседней стране, попросившей оказать ей военную помощь, о злобных измышлениях некоторых государств в этой связи, о мирных инициативах, и снова об успехах, маршах, темпах, потом внезапно — о глубоком прискорбии, охватившем весь советский народ, о еще более тесном сплочении вокруг, о порядке и дисциплине, о взяточничестве, снова о глубоком прискорбии, о каких-то реформах, и опять о прискорбии, но как бы теперь не очень глубоком, о переменах, новом курсе, новом мышлении, об ошибках и извращениях в известный период, о квартирах к двухтысячному году, о неприятной аварии, об ускорении, еще об одной аварии, об аренде, о национальной розни, антиперестроечных силах, партконференции, выборах, демократизации, об академике Сахарове и конверсии — все нереальнее становилась эта земная жизнь, все стремительнее, нелепее и дальше, и Дмитрий Иванович уже почти что не замечал, что вокруг него происходит, а тем временем в городе опять замаячил призрак Пугачева.

Появились странные молодые люди с волосами и без волос, с металлическими булавками, шприцами, крашеные, вздыбленные, женоподобные, появились рок-группы, самодеятельные художники, проститутки, кооператоры, и все это выплеснулось на бульвар Коммунаров, где совсем недавно сидели одни пенсионерки и выгуливали детей мамаши.

Потом в яркий июльский полдень неожиданно соткалась из тумана Жанна, вцепилась в его рукав и зарыдала:

— Нас обманули, Дима! Нам говорили, что мы строим нужный завод, а мы делали яды. Мы возводили электростанции и губили реки. Мы сделали дорогу, а она ржавеет. Мы никому не нужны, Дима! Но теперь пришло наше время, теперь мы должны будем за все это отомстить. Мы отомстим, слышишь!

Прокричала и исчезла, опять ушла в марево, а Ольга Евгеньевна больше не работала на заводе, тяжелобольную, ее уволили по инвалидности, как увольняли втихую многих. Пятидесятилетняя, в том самом возрасте, когда Марфа Никитична произвела на свет Голубятникова, Ольга Евгеньевна выглядела как глубокая старуха. Она нигде не работала, получала пенсию, но каждое утро на рассвете уходила из дому и собирала на бульваре Коммунаров окурки, мусор и бутылки, оставшиеся с вечерних тусовок, а потом отвозила все на свалку. Несколько раз ее забирали в милицию, принимая за бродяжку, но потом с извинением отпускали, провожали домой и мягко внушали супругу, чтобы он внимательно смотрел за женой.

Однако вскоре исчерпали себя и тусовки, и в Шаровск пришла эпоха митинговой демократии и массовых разоблачений. За три недели была разоблачена вся городская верхушка, появились какие-то газеты, листовки, плакаты, возникли партии и движения, по бульвару затопали демонстранты, призывая кого-то к ответу, и чем круче и хмелее гулял опьяненный волей город, тем беднее становились магазины. Начали пропадать соль, спички, табак, хлеб. Теперь уже никто никого не слышал, и все кричали и обвиняли друг друга, аппарат, мафию, кооператоров, становилось все жутче и веселее, и в один день в городе стали подбирать с земли камни.

Громили все подряд, громили магазины, машины, витрины, киоски, громили номенклатуру, частников, требуя справедливости, а Дмитрий Иванович читал в своей будке какой-то фиговый листочек, где сообщалось о наконец-таки решающей фазе демократических преобразований, не подозревая, впрочем, что заводское радио давно бездействует и слова его, нигде не задерживаясь и никого не обогревая, уходят в любезный его сердцу небесный эфир.