Ладислав Баллек - Помощник. Книга о Паланке

И вдруг Волент не спеша начал:

— И говорит мне мой мештер… — Он засмеялся искренне и тихо… — «Айда, Волент, чехи придут, фасолаш будет» — заваруха, значит. Так он мне сказал. «А мне-то какое дело, — отвечаю, — что они придут? Придут, так придут, они тоже мясо едят. Я не встречал еще чеха, который не хотел бы хорошего мяса, а такому, который хочет хорошего мяса, — говорю я ему, — Волент всегда будет нужен, потому что я, как здесь в Паланке известно каждому, хорошее мясо достану хоть из-под земли. Вы же знаете, что это правда». И я не врал. «У них, — говорит он мне, — своих хватит, к тому же они, конечно, помнят, что тут творилось после Комарно…» А я ему: «Пан мештер, было бы странно, если бы они не помнили, конечно помнят, меня удивило бы, что они не помнят, что память у них куриная, и было бы странно, если бы у них не хватало своих, но Паланк и окрестные деревни я знаю, как собственный карман, и стоит им услышать, что меня зовут Волент Ланчарич, как они поймут, что такой человек никогда не занимался политикой, а только торговлей». Мне и в самом деле на это плевать. Как я сказал Кохари, так и вам говорю. И мне многих здесь не хватало. Сейчас тоже. Ведь ушли и такие, которым не из-за чего было напускать в штаны. Жаль… Действительно жаль, с многими мы могли бы хорошо торговать.

— Когда я шел с вокзала, то даже испугался, какой мертвый город. Я говорил себе: «Куда тебя принесло? Кому ты здесь нужен? Где люди?.. Людей не видать, все разбито, город как раненый зверь…»

— Ай-ай-ай! Хотя это поправится, мештер! Не бойтесь. Ведь придут тирпаки — переселенцы, значит… да и из старожилов кое-кто появится, не все же ушли. Может, они что-то делали во дворах, теперь на улицу лишний раз носа не высунут, ждут, что будет, какой будет новая власть… Многие уже приводят в порядок магазины… я знаю двоих, так они были по торговым делам за хатаром — за границей то есть, русские дали им разрешение. Не бойтесь, мештер, не успеете оглянуться — все наладится, я это знаю, ведь за мою жизнь здесь уже сменилось три режима [12] Австро-венгерская монархия, первая Чехословацкая республика и хортистская Венгрия. , и ни один, сколько я помню, не запрещал никому торговать, ведь после политических учреждений, жандармов и армии каждый режим нуждается именно в магазинах, потому что иначе пришлось бы содержать гораздо больше жандармов, к тому же торговец платит приличные налоги. Говорю, вы еще удивитесь, какая хорошая карта вам выпадет. С людьми, — он вздохнул, — знаете, с ними, как с пауками: уйдете на час-другой из дому — они тут как тут, выползут и понатягивают эти свои распрекрасные тенета, а вернетесь — спрячутся или притворятся, что спят и их дело сторона. Когда начинается война, люди забиваются в подвалы и ждут. Война кончилась, но они продолжают сидеть по углам, потому что не знают, как будет, чего захотят новые власти. Сдается, пока они хотят не так уж много. Зимой после Комарно тут были совсем другие танцы.

— Как у вас чисто, — указал Речан вокруг, — будто и не бойня, только что стойлами и хлевами попахивает. И внутри чисто, словно фронт здесь не проходил.

— Пока другой работы не было, я навел здесь приличный ренд — порядок, значит… а когда приблизился фронт, поднял шторы, открыл двери на бойню, чтобы никто не ломился, не думал, что там кто-то есть. Солдаты только бегали туда-сюда, искали германца… Я об одном молился, господи боже, чтобы это досталось хорошему мастеру. Кохари, мой старый мештер, во время войны все прекрасно оборудовал, он где-то у евреев забрал добрый немецкий верцайг [13] От нем. Werkzeug — инструмент. , помнится, ездил на машине куда-то вниз, хотя мне об этом прямо не говорили… А так он был мештер хоть куда, и покупатель у нас был что надо, к нам ходили… точно! Самые лучшие горожане… Все было наше.

— Вы будете о нем жалеть, — сказал Речан.

— Само собой, — задумчиво ответил Волент и откинул голову назад, — я ведь с ним с младых ногтей, он меня кормил-поил, когда мой-то апука — папаша — отдал концы в первую войну в Галиции… Мать умерла давным-давно, я ее даже не помню. Об одном я жалею, ох как жалею… что разошлись мы плохо. Он хотел все это разбить, чтобы не оставлять русским и чехам… Чехами здесь и словаков называют… Приволок во двор ящичек динамита, но я не позволил ему шандарахнуть, а когда он начал дурить, что все равно, мол, взорвет, я поднял, уж и сам не знаю, как это могло случиться, поднял на него этот… топор. Времени донести на меня у него не было, да и некому уже было доносить-то, он только пригрозил мне, подожди, засранец, ты еще пожалеешь об этом, потому что пойдешь в ад за то, что поднял руку на своего доброго дядю Фери, своего второго апуку. Ну, что правда, то правда, я поднял руку и сожалею об этом. Да! Но хоть он и кормил меня, как отец, смотреть, как он радуется ящику с динамитом, который разнес бы здесь все к чертям собачьим, у меня не было духу. Не стану говорить, что он был плохой человек, этого я сказать не могу, он ни на кого не держал зла и политикой-то как следует не занимался, только, чем становился старше, тем больше стремился заполучить оборудования и добрый верцайг. И о своей семье тоже умел подумать, и мне от него кое-что перепало — не пожалел, но, если выпьет, понимаете, тогда с ним не было сладу, боже упаси попасться под руку. Однажды покалечил служанку Илону, и все потому, что противиться посмела, так покалечил, что пришлось зашивать в больнице, — с ножом на нее кинулся. Илона, конечно, тоже была хороша, нам, да-а, тогда еще соплякам — Петеру, его сыну, и мне, — всякое разрешала, и под юбкой поиграть нам разрешала, но перед стариком строила из себя целку, а ведь он-то знал, какая она, когда полез к ней… Мештерко, — засмеялся Волент хитро, — знаете анекдот про одного старого параста — крестьянина, значит… пришел это он в бордель… знаете? Раз мы уже вот так, выпиваем помаленьку, то я вам расскажу. Ну значит, пришел однажды один параст — крестьянин — в город, где был такой дом с красным фонариком, и захотелось ему попробовать, как это у них делают, может, лучше, чем в деревне. Геть, дурак, деревенщина, будто не знал, что везде это делают одинаково, правда? Вошел туда, оглядел все, как положено мужику, попросил книгу с картинками, выбрал себе этакую, настоящую… понимаете, что я имею в виду, заплатил, значит, хозяйке борделя вперед, пошел наверх, нашел свою дверь, открывает… и представьте себе, видит, что эта, ну, которую он выбрал, в чем мать родила… голая то есть. Когда он увидел, так обозлился, швырнул палку в угол, да как заорет! Ни в коем разе! Одевайся! Сопротивляйся!