Евгений Войскунский - Девиант

— Другой веры — так убивати надобно?

— Ты глуха еси? Рече, тюрю сделаю.

— Не хощу тюрю. Тупорва жили, про Батыя не слыхива. Откуда он приидоша?

— Аз не ведаю…

Я слушал, затаив дыхание, этот бесконечно далекий разговор, прерываемый слабым плеском — либо, может быть, гулом моей крови?

— Пошто тятя нейдет?

— Нейдет, понеже он кормщик на шняке… Сама ведаешь… Вниз по Волге поплыша…

Голос женщины прервался. Я опустился пониже, чтобы не упустить захвативший меня разговор. Обдало глубинным холодом. Опять заложило уши. А когда, судорожно глотая, я освободился от подводной глухоты, то сразу услышал:

— Не плачь, донька.

И плачущий детский голос:

— Не прииде тятя… Несть инако, мамо… Ты же затаила, не хощешь сказати… Батый тятю убил…

— Не плачь… не плачь, донюшка…

Плеск, плеск воды. Или кровь в ушах шумит?

Вдруг я вспомнил: время под водой течет незаметно. Взглянул на манометр — воздух на исходе…

Кончился, кончился воздух… Я рванулся вверх, загребая руками, отталкиваясь ластами… Кажется, вода светлеет… Но вдох не получается — нет воздуха в баллонах… Нельзя без вдоха… О-о…

— Олег! Олег! — слышу сквозь багровое беспамятство.

Где я? Что со мной? Живой ли?..

Отчаянный крик — «Оле-ег! Не умирай!» — заставляет меня открыть глаза.

По колено в прибойной пенной воде стоял Сережа и кричал, руки ко мне простирая:

— Оле-е-ег!

Обхватив меня одной рукой, а другой загребая, плыл к берегу Вадим. Толкал меня перед собой. Громко отфыркивался у моего уха. Невнятно бормотал. Материл меня.

Глотая воздух, я упал лицом на плоскую скалу. Вадим, с помощью Сережи, подтащил меня повыше. И, стянув с головы свою голубую резиновую шапочку, бурно дыша, повалился рядом со мной.

Было неудобно лежать грудью на гофрированном шланге, идущем от ненужного теперь загубника к заспинным баллонам. Я приподнялся. Сел. Сказал Сереже:

— Не ори. Живой я. Помоги снять баллоны.

Руки плохо повиновались мне. Да и ноги. Такая навалилась усталость, что я еле тащился к дилижансу. Ветер внезапным порывом будто смел нас с мыса Маврикия.

Дилижанс трясся, лавируя среди деревьев. Вадим, в своей красной футболке с надписью на спине, призывающей «jump into adventure» — прыгнуть в приключение — не переставал поносить, материть меня:

— …И ведь знал, что воздуху с гулькин …, а торчал на глубине. Как последний мудак. Вынырнул без сознания. А если б я опоздал на три секунды?

Мне было плохо. Наглотался, конечно, воды, когда выпустил изо рта загубник… в попытке хоть один вдох сделать… Вот и нырнул… прыгнул в приключение… «Не плачь, не плачь, донюшка…» Неужели я услышал это?!

Чертова тряска. Вдруг, как несколько дней назад, закололо слева в груди. Да так сильно, остро. Потирая грудь, я попросил Вадима остановить машину.

— А что такое? — обернулся он.

— Очень трясет, — пробормотал я. — Переждем немного.

— Сердце, да? — догадался Вадим. — Нанырялся в свой Китеж. Тут по дороге аптека. Потерпишь десять минут?

Я кивнул.

Вскоре Вадим выехал на асфальт и погнал машину. Затормозил у аптеки. Болело у меня сильно, все сильнее, хотелось лечь. Вадим принес из аптеки валидол, корвалол, что-то еще — он разбирался в сердечных лекарствах. Сунул мне под язык таблетку.

— Мне объяснили, где тут больница, — сказал он, склонив надо мной свой орлиный нос. — Повезу-ка я тебя в больницу.

Но я отказался. Мне стало легче. Правда, ненадолго. Дома приступ повторился. Анна Тихоновна вызвала скорую. Пожилая женщина-врач в старомодных роговых очках оказалась ее старой знакомой (как и все другие, думаю, жители этого города). Она измерила мне давление, велела медсестре сделать укол. Какое-то время посидела на кухне с Анной Тихоновной, пила чай, до меня доносились их басовитые голоса. Потом врач снова измерила мне давление, выписала рецепт и объявила:

— Ну, ничего страшного. Гипертонический криз. Придется несколько дней полежать.

Вечером смотрели закрытие Олимпиады. Как прекрасно это: спортсмены — дети разных народов — вперемешку заполняют стадион. Улыбки, объятия, танцы… а на помосте — знаменитые певцы Греции… музыка не умолкает… Завтра уедут в свои страны, но сегодня — все вместе, всем хорошо… о спорт, ты — мир… Но вот спускают флаг. Десятилетняя девочка-гречанка снизу дует на огонь — и олимпийский огонь на высоченной вышке гаснет. Все… кончен бал…

Такая печаль вдруг меня охватила, что — смешно сказать — слезы наворачивались…