Николай Студеникин - Перед уходом

Утром в трех заказных задастых львовских автобусах нас повезли за город, на место соревнований. Сзади катил зеленый грузовичок, в крытом кузове которого навалом, будто дрова, лежали связки палок и лыж. В нашем автобусе веселились и пели бодрые песни, сзади кто-то украдкой курил в рукав, а я думала, что автобусы другого, не львовского, а ликинского автобусного завода, расположенного где-то под Москвой, — рейсовые автобусы, которые ходят между станцией и Дорофеевом, проезжая и через наше Сверкуново, куда хуже, чем те, на которых мы едем сейчас: и дорожная тряска в тех ощущается гораздо сильней, и — главное — в них куда меньше сидячих мест. Ведь это же мука — час с лишним простоять на ребристом подпрыгивающем полу! Может, они в городах и хороши, эти автобусы ЛИАЗа, когда по гладкому за пятачок нужно проехать две-три остановки, но в наших условиях, когда счет идет на десятки километров, а дороги… Душу вон из людей вытряхивает такая езда!

На месте, куда быстро доехали, началась неразбериха и суета. И всюду мелькал этот, главный по спорту, без шапки, маленький, с седым ежиком и висками. Бумагами размахивал, бранил кого-то за нерасторопность. Я топталась в сторонке, пальто в автобусе оставила, мерзла. Потом на спину мне, как и другим девчонкам, моим соперницам, английскими булавками пришпилили номер. Встала я на лыжи, смазанные по погоде кем-то из знатоков, застегнула крепления, и вдруг — смех: что, мол, за лыжница такая, в платочке? Меня будто током дернуло! «Ах, — думаю, — вы!..» Тут парень знакомый — тот самый, который галстуков завязывать не умеет, а недавно подловил меня на числе капитанских звезд, — нахлобучил мне на голову свою ушанку. Платок мой остался у него в руках. Потом мне, растерянной, обиженной и обозленной, крикнули: «Внимание! Хоп, Наташа! Пошла!..» — и легонько толкнули меня в спину.

Об остальном я тебе писала, Володя. Хорошо помню, как трудно далось мне это письмо. Одной бумаги извела сколько — рвала, комкала, начинала сначала. Слова бунтовали. Не подчинялись, и все тут! Губу закушу, новую страницу беру, а у самой ноги болят — ноют, мочи нет, одеревенели от перегрузки. Теперь-то я поняла, что вперед по лыжне — быстрей, быстрей! — меня гнала не просто злость, как я считала тогда, а нечто иное: желание доказать… Кому? Что? Это не имело значения. Им! Всем! А там пусть хоть лопнет сердце. Я не знала, что тот, кто обгоняет, вправе требовать себе лыжню, и обходила раньше стартовавших соперниц прямо по снежной целине, проваливаясь чуть не по колено. Мелькнут, уйдут назад чужие недоуменные глаза, и снова я вижу перед собой только две белые разъезженные колеи, которым нет и не может быть конца, слышу лишь мокрый клекот собственного дыхания…

Но в том письме, если ты помнишь, было и про иззябшие голые березки на пригорках, и про траурно-зеленые елочки, которые стоят, не шелохнутся, будто солдаты в строю, ждут предновогодних ночных гостей с топорами и пилами, а еще — про голубые тени на снегу и цепочки крестиков — следы птиц. Так вот, ничего этого я, конечно, в тот раз заметить не успела, вперед, вперед, а голубых теней не было вообще — денек выдался пасмурный, серый, и снег больше всего смахивал на пепел. И однако, все это было. Было! Только раньше, четыре года, целую жизнь назад.

К дальним лыжным прогулкам я пристрастилась еще дома, в ту зиму, когда я ходила в восьмой класс — сидела за одной партой с телесно вполне оформившейся, могучей, будто Артемида-охотница, Светкой Чесноковой, второгодницей, подсказывала ей, как могла, давала списывать, решала за нее варианты по математике. Ободранные, стертые лыжи принадлежали брату Витьке, которого к тому времени призвали в армию; палки были бамбуковые, для меня, пожалуй, длинноваты; застежки полужестких креплений похожи на запоры молочных фляг. Часами, случалось, бродила, до темноты. Аж заиндевею вся, словно дерево! Уже не видно уютных дымков над далекими крышами, уже взамен их в стремительно сгущающейся тьме призывно сияют медовые электрические огонечки, обещающие людской говор, еду, тепло, а мне все домой возвращаться неохота.

А почему? Да потому, наверное, что в Старых Выселках — в давние, еще дореволюционные, столыпинские времена, говорят, несколько изб отбежали от села на полверсты, да там и остановились, остались — жил да был мальчик один, Митя Бабушкин, года на два меня постарше, тоже большой любитель лыж. И всегда-то мои встречи с ним происходили как бы нечаянно, под тихие возгласы удивления и узнавания, и ничто в мире, казалось, кроме землетрясения и войны, не могло отменить наших неназначенных свиданий. Заслышу, бывало, как он насвистывает из «Серенады солнечной долины», а сердечко так и замрет от счастья. Однако на людях, в школе, ни он ко мне, ни я к нему. Ни шагу! Вот так и шло. Кажется, даже не здоровались.